Избранное: Романы, рассказы

Болонские слезки Перевод И. Стребловой

Видите там бродячего торговца с растрепанной бородой? Зовут его Тонио. Сейчас он подойдет к нашему столику. Купите у него маленькую гемму или несколько болонских слезок; ну знаете, этих стеклянных капелек, которые лопаются в руке, рассыпаясь на крохотные, как крупинки соли, осколки, когда отломишь волосяной кончик. Просто игрушка! Но понаблюдайте при этом за его лицом — какое на нем выражение!

Не правда ли, во взгляде этого человека есть что-то щемящее? А этот тусклый голос, когда он выкликает свой товар: «Болонские слезки, стекло тоньше женского волоса». Никогда не скажет «тоньше нити», всегда только «тоньше женского волоса». Когда пойдем домой, я расскажу вам историю его жизни, лучше уж не в этой унылой харчевне, а на вольном воздухе у озера, в парке.

Историю, которую я ни за что не мог бы забыть, не будь даже тот, кого вы видите сейчас перед собой в роли лотошника, в былые времена моим другом. Увы, ныне он перестал меня узнавать!

Да, да, хотите верьте, хотите нет, но он и правда был моим добрым приятелем, когда был человеком с живой душою и не впал еще в безумие. Отчего я ему не помогу? Тут уж ничем не поможешь! Неужели вы не чувствуете, что нельзя помочь ослепшей душе, которая сама, своими таинственными путями ощупью ищет дорогу к свету, быть может, к новому, более яркому, чем здешний? Ведь Тонио неспроста стал продавцом болонских слезок, это его слепая душа ощупью бредет туда, куда зовут ее воспоминания! Погодите и прежде послушайте! А теперь давайте уйдем отсюда!

Словно зачарованное мерцает озеро в лунном свете!

А камыш на том берегу! Темнеет ночной мглою! И сонные тени ильмов там, в заводи, словно дремлют на ее глади!

Не раз я тут сиживал ночью, на этой скамейке, слушая шепот ветра, заблудившегося в камыше, плеск сонных волн, омывающих корни прибрежных дерев, и погружался мыслью в таинственную негу озерных чудес, высматривая мелькающий блеск проплывающих в глубине рыб, сонно шевелящих красноватыми плавниками, разглядывая старые, одетые мхом камни, затонувшие ветки и мертвые бревна, и ракушки, мерцающие на белом песке.

Не лучше ли лежать мертвецом на мягкой подстилке колыхающихся водорослей, забыв о желаниях и мечтах?

Но я собирался рассказать вам про Тонио.

Все мы жили в то время там, в городе; для нас он был Тонио, хотя звали его иначе.

О прекрасной Мерседес вы, наверное, тоже ничего не слыхали? Креолка с рыжими волосами и такими светлыми странными глазами.

Каким образом она очутилась у нас в городе, я уж не помню, с тех пор я давно потерял ее из виду.

Когда мы с Тонио с ней познакомились — на балу в клубе Орхидей, — она была возлюбленной молодого русского.

Мы сидели на веранде, и из зала до нас доносились далекие пленительные звуки испанской песни.

С потолка свисали неописуемой роскоши гирлянды тропических орхидей: царица этих неумирающих цветов — cattleya aurea, одонтоглоссы и дендровии, растущие на обрубках трухлявых стволов, сияющие белизной, словно райские бабочки лоэлии. Каскады ярко-синих ликаст — заросли этих сплетенных словно в танце цветов полыхали знойным одуряющим ароматом, который всякий раз струится мне в душу, когда я вспоминаю картину этой ночи; ясно и отчетливо встает она перед моими глазами, словно в магическом зеркале: сидящая на скамье из неошкуренного дерева Мерседес, полускрытая живой завесой лиловых вандей. Тонкое страстное лицо неразличимо в густой тени.

Ни один из нас не произнес ни слова.

Словно видение из «Тысячи и одной ночи»… Мне пришла на ум сказка о султанше-гуле^{28}, которая в полнолуние втайне отправлялась на кладбище, чтобы пожирать на могилах мясо покойников. Мерседес остановила на мне словно бы испытующий взгляд.

Смутное воспоминание шевельнулось в моей душе, словно когда-то давно, в прошлой далекой жизни этим взглядом, который нельзя забыть, на меня уже смотрели однажды холодные, неподвижные змеиные глаза.

Вытянув шею, она приблизила ко мне лицо, и в ее волосах подрагивали запутавшиеся пятнистые черно-лиловые языки цветущего бирманского бульбофиллюма, словно нашептывая ей на ушко про какие-то новые, неслыханные грехи. Тогда я вдруг понял, что за такую женщину можно отдать душу.

Русский возлюбленный стоял перед ней на коленях. Он тоже не проронил ни слова.

Празднество было экзотическим, как сами орхидеи, то и дело удивляя новыми неожиданностями. Из-за портьеры вдруг появился негр и поднес яшмовую вазу, полную блестящих болонских слезок. Я увидел, как Мерседес с улыбкой что-то сказала своему русскому поклоннику, и увидел, как он, взяв одну болонскую слезку, зажал ее в губах и, подержав так, протянул своей возлюбленной.

В этот миг из темной гущи спутанной листвы стремительно вытянулась вперед гигантская орхидея — демонский лик с плотоядной алчной пастью без подбородка — одни только переливчато-блестящие глаза и отверстый сизоватый зев. Страшный лик растения подрагивал на стебле; он весь дрожал от зловещего смеха, уставясь на руки Мерседес. У меня замерло сердце, словно душа заглянула в бездонную пропасть.