Избранное: Романы, рассказы

Стол, за которым мы расположились, был очень длинный, скатерть больше чем наполовину блистала белизной, не занятая тарелками и рюмками.

— Месье Фаллоид^{47}, станцуйте же нам что-нибудь! — сказал один из посетителей, похлопав акробата по плечу.

Так, значит, они знакомы друг с другом, уяснил я себе во сне. Очевидно, он уже давно с нами сидит, этот, ну как его? — тот, что в трико.

Затем я посмотрел на горбуна по правую руку от него, и наши глаза встретились. На нем была белая лакированная маска и выцветшая зеленая куртка, вся драная и сплошь в заплатах.

Уличный бродяга!

Когда он смеялся, казалось, завертелась трещотка.

— Кроталюс! Кроталюс хорридус![5] — всплыло вдруг школьное словечко; я не мог вспомнить, что оно значит, но, произнося его про себя, я почувствовал, как меня охватывает жуткое чувство.

Тут я почувствовал на своем колене руку молодой девки.

— Меня зовут Альбина Вератрина, — шепнула она несмело, как будто по секрету, когда я поймал ее руку. Она придвинулась ко мне вплотную, и я смутно вспомнил, что она не так давно вроде бы пролила мне на манжету шампанское. От ее одежды исходил едкий запах, и при каждом ее движении я едва удерживался, чтобы не чихнуть.

— Ее фамилия, разумеется, Чемеритц^{48}. Фройлейн Чемеритц, вы же понимаете, — громко сказал доктор Циттербейн.

Тут акробат хохотнул, взглянул на нее и пожал плечами, как будто хотел за кого-то извиниться.

Его вид был мне противен, шея у него была покрыта наростами шириною в ладонь, словно у индюка, только опоясывающими, вроде воротника, и бледного цвета.

И его трико бледно-телесного цвета болталось на нем снизу доверху как мешок, так он был тощ и узкогруд. На голове у него была нахлобучена плоская зеленоватая покрышка в белый горошек с нашитыми пуговицами. Он поднялся и теперь танцевал с особой, у которой на шее висели бусы из пятнистых ягод.

— Еще пришли женщины? — спросил я одними глазами у лорда Хоуплеса.

— Это Игнация — моя сестрица, — сказала Альбина Вератрина. При слове «сестрица» она скосила на меня глаза и подмигнула, истерически подхихикнув.

Затем она вдруг показала мне язык, и я увидел на нем сухую, длинную красную полосу. Я ужаснулся.

«Это же признак какого-то отравления, — подумал я. — Почему у нее такая красная полоса?.. Это похоже на отравление».

И вновь до меня, словно издалека, донеслась музыка:

Ясно, что Клара
Мне, правда, под пару.

Не открывая глаз, я видел, как все кивают головами в такт музыке.

«Это же признак отравления», — продолжал я грезить и вдруг проснулся, вздрагивая от озноба.

Горбун в зеленой пятнистой куртке держал на коленях девку. Дрыгающимися резкими движениями, как будто у него началась пляска святого Витта^{49} или как будто он отбивал такт неслышимой музыки, он ощипывал ее, сдергивая одежду.

Затем мучительно поднялся со своего места доктор Циттербейн и развязал ей бретельки.

— От секунды до секунды пролегает граница, она располагается не во времени, существует лишь как мысленная. Получаются такие ячейки, — говорил рядом со мной горбун, — и при сложении эти границы в сумме еще не дают времени, но все-таки мы их примысливаем: вот одна, и еще одна, и еще одна, и четвертая…

И вот, когда мы живем в этих границах, мысленно пропуская минуты и секунды, так что уже не помним о них, тогда мы живем мертвой жизнью.

Вы проживаете пятьдесят лет, десяток из них у вас крадет школа: получается сорок.

А двадцать съедает сон: получается десять.

А пять лет идет дождь: осталось пять.

Из этих пяти четыре уходит у вас на страх перед завтрашним днем, итого вы живете один год — может быть, один!

Отчего же вы не хотите умирать?!

Смерть прекрасна.

Смерть — это покой, вечный покой.

И никаких забот о завтрашнем дне.

Это — безмолвное настоящее, которое вам неведомо, там нет ни до, ни после.

Там кроется безмолвное настоящее, которое вам неведомо! Это скрытые ячейки между двумя секундами, из которых сплетен невод времени.

Слова горбуна пением отдавались в моем сердце, и я поднял взгляд и увидел, как с плеч девицы соскользнула сорочка и она осталась сидеть у него на коленях нагая. У нее не было грудей и не было тела — одна лишь фосфоресцирующая туманность от ключиц до бедер.

И он запустил пальцы в эту туманность, и оттуда раздалось дрожание басовой струны и горохом посыпались кусочки накипи. Вот какова смерть, ощутил я. Она — как накипь.

Тут вдруг середина белой скатерти вздулась пузырем и порыв ветра развеял туманность. Показались блестящие струны, натянутые внутри девки от ключицы до бедра. Странное существо — наполовину арфа, наполовину женщина!

Горбун заиграл на ней, грезилось мне, песню о смерти и похотливом стремлении к плотским радостям, под конец она незаметно превратилась в духовный гимн не нашего толка: