Избранное: Романы, рассказы

В страданье радость перейдет.
Не благо — радости конец.
Кто радость выбрал, пожелал,
Страданье тот себе избрал;
Кто радость целью не избрал,
Тот и страданье не избрал.

От этих слов я, словно по отчему дому, затосковал о смерти, мне захотелось скорее умереть.

Но в сердце поднялась буря, в нем что-то восстало против смерти — то был темный инстинкт жизни. Жизнь и смерть грозно ополчились одна против другой; наступила каталепсия.

Взор мой остановился, и акробат склонился надо мной, и я видел перед собой его болтающееся складками трико, зеленую покрышку на голове и кожаный воротник.

— Каталепсия, — силился я вымолвить, но не мог.

Глядя, как он обходит остальных, настороженно заглядывая каждому в лицо, я понял, что мы застыли в параличе; он похож на ядовитую губку.

Мы наелись ядовитых губок, да тут еще Вератрум аль-бум, ядовитая трава чемерица.

Все это — только ночной кошмар!

Я хотел выкрикнуть это, но не мог.

Хотел отойти в сторону, но не мог.

Горбун в белой лаковой маске тихонько встал, и остальные, последовав его примеру, безмолвно разбились на пары.

Акробат с француженкой, горбун с человеко-арфой, Иг-нация с Альбиной Вератриной. И, двинувшись вперед подпрыгивающим дрыгающим кэкуокным шагом, попарно удалились, пройдя сквозь стену.

Альбина Вератрина напоследок еще раз обернулась ко мне и попрощалась неприличным жестом.

Я хотел отвернуть взгляд или опустить веки и не мог, взгляд мой был прикован к часам на стене, не в силах оторваться от стрелок, которые по-воровски крались по кругу циферблата.

А в уши мне так и звенел нахальный куплетик:

Ясно, что Клара
Мне, правда, под пару!
Траля, траля, траля,
Тра-ляляля-ля,

а из нижнего регистра, вторя ему, словно basso ostinato,[6] звучала проповедь:

В страданье радость перейдет,
Кто радость целью не избрал,
Тот и страданье не избрал.

Я оправился от этого отравления спустя долгое, долгое время, остальные же все лежат в могиле.

Когда пришла помощь, их, как мне сказали, уже невозможно было спасти.

Но я подозреваю, что они погребены заживо, и хотя врач говорит, что каталепсия не случается от ядовитых губок и отравление мускарином дает совсем другую картину, я все равно подозреваю, что их похоронили заживо, и с ужасом вспоминаю про клуб «Аманита» и слугу-горбуна, Пятнистого Арума в белой маске.

Тайна замка Хэтевэй Перевод И. Стребловой

Эцехиэль фон Маркс был лучшим сомнамбулой из всех, каких я только встречал за свою жизнь.

Порой он мог впасть в транс посреди разговора и поведать о событиях, происходивших где-нибудь далеко, а то и тех, что случатся в будущем, спустя несколько дней или недель. И все совпадало с точностью, которая сделала бы честь самому Сведенборгу^{50}.

Но что же надо сделать, чтобы вызывать у Маркса состояние транса произвольно?

В нашу последнюю встречу мы — шестеро моих приятелей и я — перепробовали все, что только возможно, проэкспериментировали целый вечер, применяя магнетические поглаживания, обкуривая его лавровым листом и т. д. и т. д., но нам так и не удалось ввести Эцехиэля фон Маркса в состояние гипнотического сна.

— Глупости! — сказал наконец мистер Дауд Гэлехер, прирожденный шотландец. — Ясно же, что ничего не получится! Давайте-ка я вам лучше кое-что расскажу, совершенно поразительную историю, над которой можно не смыкая глаз денно и нощно потом ломать голову, чтобы понять, в чем тут загадка, и докопаться до ее непостижимой сути.

Вот уже скоро год, как я о ней услышал, и с тех пор не проходило ни единого дня, чтобы я не потратил несколько часов в попытках выстроить более или менее правдоподобное объяснение.

Я же писатель, и уже по этой причине для меня дело чести найти хотя бы теоретическое решение этой загадки.

Но все напрасно!

А я ведь владею всеми ключами, какие только могут дать для этой задачи оккультные учения Востока и Запада.

Да вы и сами это знаете!

Попытайтесь теперь вы отыскать ключ к этой загадке!

Коли сумеете, я скажу, что преклоняюсь перед вами.

Итак, слушайте же! — сказал он и откашлялся.

— Испокон веков, на протяжении всей истории графского рода Хэтевэев один и тот же темный рок преследует ее старших отпрысков.

В тот день, когда старшему сыну исполняется двадцать один год, его жизнь начинает медленно вянуть, словно на него повеяло дыханием смерти, от которого он не может оправиться до самого смертного часа.