Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки

Памяти Маргариты Агашиной у меня написались тогда какие-то захлебывающиеся, не очень внятные стихи. Сердцу было не до поэтических вывертов.

Мы осиротели в одночасье…
Вянет август, меркнет белый свет…
Женщины, оплакавшей ненастье
Бабьей доли, с нами больше нет!

Бог не выдаст, ближний не осудит,

А душа прознает наперед,
Что ее береза не забудет,
Волга ее песни напоет.

И над молодой ее могилой

Я услышу в чуткой вышине,
Как о том, что было и не сплыло,
Все еще она наплачет мне.

Знаю, чувствую, что за всю агашинскую любовь ко мне обязан я написать точнее и вдумчивее, полновеснее, что ли… Я напишу, Маргарита Константиновна! Хоть и трудно это – добавить самую малую черточку к Вашему светлому, горькому, хорошо известному портрету. 2000

Романтик с васильковыми глазами

На литературную стезю его благословил Александр Фадеев. И подобно своему крестному отцу, он до конца дней любил петь романтику жизни. Потому что в его жизни было небо, и он смотрел на мир выцветшими от неба глазами.

В писательской среде издавна существует реже прилюдное, чаще тайное соревнование в соразмерности таланта и успеха. На моей памяти один Лев Колесников начисто был лишен литературного самолюбия. Оттого в наших шумоватых застольях братья-писатели сводили счеты, не беря его во внимание. Когда тяжущиеся стороны заходили слишком далеко, Лев Петрович миролюбиво сиял своими «васильками» на всех и невинно спрашивал: «А кого из нас читают больше всех?». И нам становилось не по себе: ведь кроме уединенно жившего Николая Васильевича Сухова, наибольшей читательской популярностью пользовались именно повести и романы самого Колесникова. А ведь тогда в Волгограде практически не существовало ни приключенческой, ни фантастической литературы, и наш нынешний эрзац-Радзинский во всю ивановскую славил «Ленинский карандаш». Все колесниковские герои – бесшабашные летчики-истребители и даже девушка-инструктор точь-в-точь походили на Льва Петровича. Ибо он двадцать лет молодой своей жизни оттрубил громогласно журавлем в небе, а низвергнут был на грешную землю знаменитым хрущевским указом о сокращении армии. За что откровенно недолюбливал Никиту Сергеевича. Душа его еще долго пребывала в полете, ею и одарил он свое небесное братство.

О том, что летчиком он был незаурядным, говорит хотя бы тот факт, что в паре со своим ведущим и другом Григорием Берелидзе они сбили в небе Кореи знаменитого американского летчика-аса, дважды национального героя США Гарольда Фишера. Григорий получил орден Ленина, а Лев – Красную Звезду. Награды должны быть рангом повыше, да слишком рано закадычные друзья стали отмечать сие радостное для советской реактивной авиации событие.

Бесконечно жаль того времени, когда мы ни перед кем не ползали на карачках, хотя и не ценили должным образом своих героев. Жаль еще и потому, что оно, горестное и величественное, было временем Льва Колесникова и его книг. Нашим прошлым.

Родившись на Дальнем Востоке, повоевав там же с американцами, волею судеб и воинской дисциплины Лев Петрович очутился в Сталинграде, где, собственно, и прошла вся его писательская жизнь. Он вписался в бытие нашего города так же быстро и естественно, как сходился с людьми, которые были ему по душе. А представить тех, кто не падал ему на душу, я не берусь.

Разве что распоследних негодяев, которые, по его признанию, возникали раз в пятилетку. С чувством юмора у него был всегда полный офицерский порядок.

Доброе всегда с добрым в ладу, оттого Леву Колесникова любил, кажется, весь белый свет. При встрече с ним даже у нашего сурового писательского командира Валентина Леднева трогала губы скупая улыбка, а печальный кержак Федор Сухов заливался малиновым колокольчиком. Маргарита Агашина посвящала Льву неожиданные для себя самой озорные стихи:

Смесь прекрасного и вздора —
Чести, братства, сатаны…
Что-то в нем от мушкетера…
От гусара… От шпаны!

Эта тайная бравада,

Обаянье сорванца…
Он сболтнет чего не надо
Ради красного словца.

Ради общего веселья,

Ради дружного стола!
Все равно – какое зелье!
Я не пью!
Но с ним – пила!
И порою, в лад застолью
Сердце дрогнет гордой болью:
Путь пилота – путь орла,
Смесь Романтики и Долга!
Пахнет ветром. Стынет Волга.
В синем небе два крыла.