Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки

Пожалуй, самой заметной чертой его характера было неистребимое, почти болезненное чувство товарищества. Упаси бог при нем уничижительно отозваться о его друге, приятеле, просто знакомом волгоградском литераторе, он ощетинивался, как большая зловещая кошка, и давал противнику такой отлуп, что извинения приносились незамедлительно.

О семейной дружбе его матушки Александры Филипповны с Александром Фадеевым у самого Льва писано-переписано. Скажу, что небылицы о Фадееве он развеивал упорно и доказательно при каждом удобном случае – в печати, на творческих встречах, в тех же дружеских застольях. За это его уважали еще больше.

Когда Льва в Москве принимали в писательский Союз, привычно нашлись досужие ревнители, советовавшие подождать до следующей книжки. И тогда встал кто-то из фронтовиков (кажется, Иван Стаднюк) и одернул их:

– Да вы очумели? Его нам Фадеев завещал!

И Лев был принят единогласно.

В конце 70-х я издал в Волгограде роскошную по тем временам книжку стихов «Пора медосбора». Скоро по этому поводу съехидничала законодательница литературных вкусов – «Литературная газета». (Позже я узнал даже, с чьей подачи). Более всего газету возмутил тот небывалый факт, что где-то за тридевять земель поэт печатает книгу тиражом ажник в 50 тысяч экземпляров! Что он, Евтушенко, что ли? Ату его!

Лев Петрович без моего ведома накатал в «Литературку» такое гневное и отчаянное по дерзости письмо, что столичные «небожители» принялись оправдываться: дескать, они не подвергали сомнению бесспорный талант автора, а вот с тиражом неувязочка вышла. Лев ходил победителем! (Кстати, книжка разошлась так дружно, что я не успел запастись ею впрок, сижу ныне без единого экземпляра.)

Подобные случаи Левиного заступничества могут припомнить многие из живущих ныне волгоградских литераторов.

В советское время писательскому выживанию помогали так называемые творческие встречи. Приезжал писатель в обеденный перерыв на завод или вечером в рабочее общежитие и читал благодушной аудитории стихи или прозаические отрывки, делился планами, отвечал глубокомысленно на дежурные вопросы, получая за каждую беседу 15 рэ с вычетом. Выступали иногда и парами, а в домах культуры целыми бригадами. Больше всех заявок на выступления получали Маргарита Агашина и Лев Колесников. Но Маргарита Константиновна вела себя разборчивой невестой, справедливо предпочитала женские аудитории, а Лев Петрович готов был лететь навстречу любому читателю хоть к черту на кулички.

Радушнее всего нашего брата принимали сельчане, не избалованные вниманием творческих союзов. Все братья-писатели рвались выступать в сельские районы, где за несколько дней удавалось провести десятка полтора встреч. Организовывались они с угловатой пышностью, например: «Дни волгоградской литературы в Даниловском районе»! Знай наших!

Лев Петрович к сельским видам относился с прохладцей. «Я почти двадцать лет волком выл на луну с дальневосточных сопок, у меня ваша природа вот где стоит! – и проводил резкой ладонью по своему кадыкастому горлу. – Мне нравится ездить по городу в звенящих трамваях, стукотных электричках, шуршащих троллейбусах. Я люблю заглядывать в магазин, глазеть на витрины, навещать кафешки, а не стучаться в ночь-переночь к какой-нибудь бабе Мане за мутным зельем…».

Но выступать перед сельчанами любил. «Они хлопают громче», – оправдывался за свою непоследовательность. Меня как хуторского уроженца охотно брал с собой, заказывал читать про сеновалы, сторожки, отроги и прочую репейную любовь. Я брал под несуществующий козырек.

Сам Колесников свою прозу не читал на публике. Только в конце встречи на мгновение превращался из бывалого говоруна в писателя и объявлял торжественно:

– Книги мои: романы «Небо» и «Над уходящими тучами», повести «Летчица», «Долина Мигов» и «Прощание славянки», сборники рассказов «Первый полет» и «Линия поведения», а также записки литератора «Набор высоты» вы можете взять в вашей библиотеке.

По-военному коротко и без малейшей похвальбы. Между тем читателей у него в каждом районе после подобных встреч становилось на порядок больше. И сельские подвижницы – библиотекарши боготворили его.

Однажды мы с Борисом Екимовым из районных странствий затащили Колесникова ко мне в хутор Клейменовский. Он сразу обаял мою маму расспросами о разлетевшихся чадах. Вечером посидели на скособоченном крылечке, полюбовались на звезды, покудова матушка не прогнала нас спать: с утречка подошла очередь пасти хозяйских коров.

В роли пастуха Колесникова, наверно, не видел никто, кроме нас с Борисом. Коров он стерег не то чтобы ревностно, а прямо с исступлением, хотя смирнее коровьего стада трудно что-либо представить, ежели нет великой жары и «бзыков». Мы расположились на осеннем луговом пригорке с бутылочкой матушкиного зелья, коровы кружком подле мирно щипали подвыгоревшую траву, тишь да благодать, словом. Но Лев Петрович постоянно вскакивал и молнией бросался перенимать какую-нибудь едва отдалившуюся Лысуху. И так час за часом.