Избранное. Том 2: Серебряные яйцеглавы; Ночь волка; Рассказы

— В те далекие дни, когда у меня еще было тело, — продолжал Двойной Ник, не дожидаясь, пока кто-нибудь из компаньонов ответит, — все магазины буквально ломились от подобной литературы. Три из четырех книжных обложек, навязчиво рекламируя содержание, предлагали читателю детальное описание полового акта, хорошенько сдобренного насилием, извращениями и глазированной инфантильной мужской моралью. Я, помнится, говорил тогда себе, что девяносто процентов всех так называемых извращений — это естественное желание познать обожаемый объект во всевозможных ракурсах. Точно так же, как, желая разглядеть понравившуюся статую одновременно со всех сторон, вы готовы даже изобрести четвертое пространственное измерение. Сегодня же, должен признаться, все это меня просто утомляет. Возможно, в этом повинно мое физическое состояние, вернее, его отсутствие. Но больше всего меня угнетает мысль, что и через сто лет человеческий род по-прежнему ищет сладострастных встрясок.

— Положим, — вздохнул Двойной Ник, — вы хотите, чтобы мы писали любовные романы. Тогда позвольте обратить ваше внимание на то, какие стимулы вы нам предлагаете, или, вернее, не предлагаете? Нас держали замкнутыми в комнате больше ста лет и теперь вы демонстрируете двух издателей! Прошу прощения, господа, но мне кажется, вы могли бы проявить куда больше воображения.

Каллингем холодно возразил:

— Я думаю, можно организовать определенного рода визиты. Что, если начать с мадам Н. Флэкси?

— Старые болваны получили пинка, — загадочно резюмировала няня Бишоп.

— Калли, — взорвался Флэксмен, — ты же знаешь, что это невозможно! Мозги не могут быть перевезены никуда, кроме нашей конторы. Это первое правило Цуки, и каждый Флэксмен поклялся его соблюдать. Последнее предупреждение Цуки гласило, что транспортировка может погубить мозги.

— Более того, — не обращая внимания на комментарии, скрежетало далее яйцо, — судя по тому вздору, которым вы нас пичкаете (даже если это сплошные экскременты), в игру включается писательство. Пожалуй, нам следует услышать что-нибудь из тех словомельничных книг, считающихся у вас такими классными, — вы же знаете, во время отдыха мы не читали почти ничего, кроме научной литературы и классики. Еще одно из бесконечных правил милого Цуки.

— Откровенно говоря, я бы этого не делал, — осторожно заметил Каллингем. — Мне кажется, ваша продукция была бы гораздо свежее без влияния словомельниц. И чувствовали бы вы себя гораздо счастливее.

— Вы что, думаете, будто словодурь — эти механические экскременты — может вызвать у нас комплекс неполноценности? — проскрежетал Двойной Ник.

Гаспар задохнулся от приступа гнева. Ему страстно захотелось, чтобы Каллингем тут же прочел хорошо смолотую книгу, заставившую Двойного Ника подавиться своими словами. Он попытался вспомнить какой-нибудь суперблестящий отрывок из словодури, что-то из недавно прочитанных книг или даже из его собственного «Пароля к Страсти», чтобы немедленно процитировать его. Однако, как он ни старался повернуть мысли в заданном направлении, в голове крутилась лишь какая-то путаница из обрывков чего-то несуразного. Все, что он смог вспомнить после напряженных усилий, было рекламное объявление на последней страничке обложки его книги. Подавляя охватившее его волнение, Гаспар внушал себе: мол, содержание книги, должно быть, настолько великолепно, что нельзя даже выделить ни одного предложения. Но в глубине души все же шевельнулся червь сомнения.

— Что ж, если вы не хотите быть с нами откровенными и выложить все карты на стол, — сказал Двойной Ник, — да еще отказываетесь представить полную картину… — Яйцеглав оставил свое замечание незаконченным.

— А почему вы не хотите быть с нами откровенными? — тихо спросил Каллингем. — Например, мы даже не знаем вашего имени. Забудьте о своей анонимности, когда-нибудь все равно придется это сделать. Кто вы?

Яйцеглав долго молчал. Потом сказал:

— Я — сердце двадцатого века. Я — живой труп разума века беспорядков, привидение, все еще гонимое ветрами неопределенности, что хлестали Землю, когда человек впервые выпустил энергию атома и нашел свою судьбу среди звезд. Я — свобода и ненависть, любовь и страх, высокие идеалы и низменные удовольствия, ежедневные духовные подъемы и бесконечные сомнения, сплетение побуждений и вихрь электронов, терзаемые собственной ограниченностью. Вот что я такое. Имени моего вы не узнаете никогда.

Каллингем на минуту склонил голову, затем кивнул няне Бишоп. Девушка выключила динамик. Издательский директор уронил на пол оставшиеся страницы «Бича Космоса» и взял отпечатанную рукопись, обернутую в пурпурный пластик с тисненной золотом эмблемой Рокет Хауз — тонкой ракетой, обвитой двумя змеями.

— Для разнообразия попробуем что-нибудь другое, — сказал он. — Не словомельница, но очень отличающееся от того, что вы слышали.

— Мисс Джексон пришла в Инкубатор? — воспользовавшись паузой, обернулся Гаспар к Зейну.

Они заговорили вполголоса, стоя у открытой двери.

— О да, — кивнул робот. — Она выглядит, как мисс Бишоп, только блондинка. Гаспар, где мисс Блашес?