Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература

Я отнюдь не призываю совсем изгнать терцину из английского стихосложения; тем не менее полагаю, что современному уху, то есть уху, натренированному в нашем столетии и, следовательно, приученному к восприятию всевозможных видов нерифмованного стиха, современный строго зарифмованный стихотворный текст в гораздо большей степени покажется монотонным и искусственным, нежели уху человека прошлого века. Однако я уверен, что в длинном стихотворном тексте все это возможно при условии, если поэт заимствует лишь общую форму, а не пытается напоминать читателю о Данте в каждой строке и каждом предложении. Есть только одна поэма, созданная в XIX в. и временами, кажется, противоречащая вышесказанному. Это "Торжество Жизни"[302]. Я непременно должен был бы в любом случае заговорить сегодня о Шелли, поскольку он более чем кто- либо другой из английских поэтов испытал на себе значительное влияние Данте. Мне кажется, именно Шелли подтверждает мое предположение, что влияние Данте, если оно действительно значительно, обладает кумулятивным эффектом, то есть, чем вы становитесь старше, тем сильнее вы от него зависите. "Торжество Жизни", — это величайшее приношение Данте со стороны Шелли, — был последним из его великих произведений. Быть может, самым великим. Оно не закончено, оно неожиданно обрывается на половине строки и оставляет у читателя сомнение, мог ли бы даже сам Шелли довести его до успешного завершения. Сегодня влияние Данте можно заметить и у более раннего Шелли, особенно в "Оде Западному ветру"[303], где в самом начале образ листьев, несомых ветром,

Подобно призракам, бегущим от волшебника,

был бы невозможен, не существуй на свете "Ад", где различные проявления ветра и разнообразные ощущения воздуха настолько же важны, как ипостаси света в песнях "Рая". Не думаю, чтобы в "Торжестве Жизни" Шелли ставил себе ту же задачу максимального приближения к скупости стиля Данте, что и я; он оставил для себя открытыми все доступные ему богатейшие возможности английской поэтической речи. И все же, благодаря природному сродству с поэтическим воображением Данте и всецелой проникнутости поэзией (не мне напоминать вам, что Шелли превосходно знал итальянский и обладал широчайшим и глубоким знанием всей итальянской поэзии) вдохновение продиктовало ему одни из самых великих и дантовских по духу стихотворных строк на английском языке. Я просто обязан процитировать один пассаж, который произвел на меня неизгладимое впечатление более чем сорок пять лет тому назад:

Исполненный мучительной печали,

Я вскрикнул: "Что же это предо мной?

Чей призрак там?" Едва уста сказали

Те беглые слова, — и возглас мой:

"Что за причина этого несчастья?"

Еще не создан был моей душой, —

— "Жизнь!" некий голос, как из мглы ненастья,

Откуда-то раздался… Я взглянул,

(О Небо, твоего прошу участья!)

Я думал, это корень мне мелькнул,

На склоне старый корень, искаженный,

Но взор меня жестоко обманул:

То был один из той толпы плененный,

И что считал я бледною травой,

Волной волос явилось измененной,

И что считал двойною я дырой,

Глазами было. — "Если ты от пляски

Способен удержаться, будь со мной,

И удержись, боясь ее завязки!"

На мысль мою ответил мне Фантом:

"Скажу тебе слова правдивой сказки,

Что быть нам в унижении таком

Велело, и скажу тебе, какими

С утра мы шли путями; коль потом

Захочешь больше знать, иди за ними

До самой ночи, пусть; а я устал". —

И он, словами пригнетен своими,

Шатнулся, и умолк; а я вскричал:

"Сперва, кто ты?" — "До твоего рожденья

Любил я, ненавидел, и страдал,

И мучился, и воплощал свершенья,

И умер, — и, когда бы искра та,

Что Небо дало мне для озаренья,

Была в своем питании чиста, —

Так много б гниль себе не получила

В наследство, и тогда бы пустота

Так не питалась тем, кого могила

Прияла, как — Руссо, и этот вид