Избранное. Том первый

И наконец, радость Гаврилы Тютина и гордость его – храм пятиглавый! Сколь величав он и лёгок! Мастер, мастер Гаврила! Но чужой здесь храм среди деревянных тяжёлых строений. София – покамест – первое в Сибири каменное строение. Коль скажи кому о задумке своей – осмеют: чудит Ремез! А что пожары хуже всяких древоедов грызут город, что недолговечны эти громоздкие хоромины, а в Москве... Вон мысли куда заносят! Сравнил! Тот же Тютин посмеётся над ремезовскими замыслами: «Москва-то град стольный!».

Тобольск разве не стольный? Стольный град всея Сибири!..

Взгляд рассеянно скользит по крутому склону, догоняя бегущие вниз берёзки и сосенки. Навстречу лестница в триста ступеней. Ступени многие провалились, и человек по ним за деревьями не угонится.

Нетерпеливо переминается с ноги на ногу Сёмка: базар открылся. Отец молчит. Скупится или запамятовал?

– Кости что ль мозжат? Уросишь, – насмешливо обронил Ремез. Сын обиженно отвернулся. – Эко! Я про целковый-то и забыл. Мог бы напомнить.

– У тебя свои заботы.

– Ишь скромник!

Но Сёмка не слышит отца и, зажав целковый в кулаке, мчится вниз, прыгая через две-три ступени.

– Эй, козлёнок! Лён не сломи! – кричит вдогонку Ремез.

Но сын – не козлёнок, а молодой сохач – с нижней ступеньки перемахнул через огромную лужу, покачнулся и помчался дальше, к базару, к денникам, к пригону, в котором грудились пригнанные из степей кони. Не добежал: дорогу перекрыл диковинный даже для Тобольска обоз. Каждую телегу пара тянет, на телеге – баб и девок по дюжине. Сзади и спереди обоза верховые казаки.

– Куды их сердешных? – любопытствуют встречные.

– На Кудыкины горы, – сердится сидящая на вожжах рябая чёрная баба.

– На пуховик, – поправляет быстроглазая, без верхнего зуба бабёнка.

– Это уж куда положат, – вздыхает третья, измученная дорогой, но красивая молодка.

– Хучь куда, лишь бы скореича.

Одолев Казачий взвоз, сотник велел остановиться. Из приказной палаты выкатился хмельной и важный дьяк. За ним бирючи. Упав на коней, они поскакали по улицам, горланя:

– По цареву указу в Тобольск прибыли девки и бабы вдовые. Казаки холостые, вдовцы бедные и богатые, выбирайте невест.

Откричав своё, ускакали на гору. За ними кинулись вдогон любопытные.

Сёмка, не торгуясь, купил за целковый буланого трёхлетка и на неосёдланном, взлетел на гору. Сотник, сосед и кум Ремеза, шепнул дьяку:

– Этому лутчую... Ремезёнок.

– Посул есть? – дьяк щёлкнул пухлыми пальцами, заиграл блудливым кошачьим глазом.

– В долгу не останется... в любом разе, – с лёгкой угрозой добавил сотник. – Отец-то, сам ведаешь, у царя в чести.

Хотел Сёмка весь обоз объехать, но с третьей телеги его ожёг синей печалью взгляд. С плеч стекали косы золотистые, по щекам в ямочках – две слезы. Только и приметил это второпях Сёмка. Под смех баб, под рёв бегущих за судьбою вдовцов и парней, сорвал синеглазку с телеги, кинул впереди себя. И конь, словно заодно с хозяином, понёс их, понёс. На горе или на радость?..

– Одёжа там у меня... в котомке, – чуть слышно шепнула девка, робко взмахнув пушистыми ресницами.

Из синих облак частые грянули слёзы. Вот и всё, жизнь девичья кончена. Начнётся иная – подневольная, бабья. Прошлое дядей продано за бесценок. Не знала ни ласки, ни доброго слова. Подзатыльники да шлепки. Ночами горькими, усталая, припав к жёсткой лежанке, вспоминала руки матери, холодеющие, слабые. И – только. Отца вовсе не помнила. Где-то в солдатчине сгинул. А дальше – сиротство, сиротство. Дни, похожие один на другой. Единожды радость испытала, от немилого убежав жениха, старого вдового прасола.

Лес, поляна, и надо всем этим спокойное чистое небо, в котором одно золотое пятнышко. Выспавшись досыта в копне, шла и шла лесом, пока не угадала на дорогу. Её догнал обоз, и вот оказалась в Тобольске добычей этого молодого разбойника.

– Куда везёшь-то?

– Сам не ведаю, – заглядывая девке в глаза, признался Сёмка. Тебе страшно?

– Страшней, чем было, поди, не будет, – утерев слёзы, вздохнула с надеждой. Голос у парня тёплый, глаза добрые, с зелёной дерзинкой.

– Хорошо будет. Не обижу, верь мне...

– Обидой больше, обидой меньше – стерплю... – не договорив, задохнулась Улька, и снова хлынули слёзы. С малых лет изгалялись – не плакала, лишь клонила сиротскую голову. А тут вдруг от неожиданной ласки, от тихого, в щеку, поцелуя, опрокинулась душа, в маленькое горлышко не смогло протолкнуться так долго росшее в ней рыданье.

Сёмка осторожно перекинул ногу, сполз с коня и, сняв её, сел под берёзой. Сидел, дыхание затаив, укачивал, как младенца.

Буланко мотал головою, стряхивая паутов, молча, одобрял Сёмку: «Так, так, хозяин!».

43

Легло солнышко на бочок, и звёзды завели колыбельную. Что ж, светило оно и грело. Почивай, милое! Грядёт твоё утро. Притушив сияние своё, жёлтой совою сквозь ночь летела луна. Голоса, однако, не подавала. Тихо посвистывали летучие мыши. И где-то бессонная вкрякивала лягушка. Не взлаивали собаки. Не били в колотушки сторожа. И песни разгульные не слышались.

Спи, солнышко, спи! Ты устало...