Избранное. Том второй

- Говорю тебе, он не такой! – кивнув председателю, указал на портрет старик. – Я не только его – отца и деда знавал... так что не успоряй.

- Какой есть, такого и нарисовал, – негромко возражал Логин.

- А ты на одного себя не полагайся! С людьми советуйся!

- Рисую-то я, а не люди. Если они возьмутся за кисть, я с советами не полезу.

- Ишь, какой самолюб! Тебе токо волю дай – живо всё по-своему обрисуешь! Нет, брат, вас палкой вразумлять надо... Как зарвался, так драть нещадно!

- Под палкой много не нарисуешь, – насупился Логин. – Разве что палку...

- Вот оно самое, – удовлетворённо кивнул дед Семён. – Мотай на ус, Варлам! Пригодится, когда в большие выйдешь. Больших шибко охотно рисуют...

- Я и так в сажень выдурил, – простовато улыбнулся Сазонов. – Куда больше-то?

Негодующе посмотрев на него, старик отвернулся.

- Ты, едрёна-корень, – снова насел он на Логина, – толком объясни: почто живой Гордей мужик как мужик, а на этого смотрю – в три погибели матерок просится?

- Ну, изогните, – усмешливо посоветовал Сазонов.

Логин, нахохлившись, не отвечал.

- Не у вас учён, – ухмыльнулся старик, с торжеством поглядывая на Сазонова: что, мол, скушал?

- Не будем ссориться, Семён Саввич, – миролюбиво предложил Сазонов. – Ссоры – пережиток прошлого. Вы бы о жизни что-нибудь рассказали, нас уму-разуму поучили...

- Это вы должны учить. Для того у власти поставлены. А я одной ногой в могиле, другую, как Митя овечек, на деревяшку променял. Умереть никогда не поздно. А вот посоветовать можно опоздать.

- Слушай, ежели охота есть. Один шшенок без суки остался. Захотел лаять выучиться. Обратился к лисе. Та его в лес увела. Поступил на курсы, всё честь честью. Учили его жаба, ворон, осёл да петух. Срок вышел, начал шшенок квакать, каркать, кукарекать да кричать по-ослиному. А пришёл к собакам с образованием своим, – те его высмеяли. С тех пор, как учителей увидит, так примется на них лаять или, того хуже, за хвост драть, – скороговоркой закончил старик и, стуча костылём, увёл с собой Логина.

- Везде подковырка. Слова зря не скажет, – засмеялся Сазонов: посерьёзнев, спросил Ефима: – Вы с Прокопием Яминым друзья?

- Водой не разольёшь.

- Завидую. А вот у меня нет друзей.

- Он меня на трактор зовёт. Кабы Науменко не воспретил.

- Науменко уговорим. А вы своему дружку посоветуйте, чтобы он... к Марии... ну, то есть к учительнице, не ходил. Не пара она ему.

- А он меня не пошлёт туда, где сидеть неловко? – усмехнулся Ефим и, смекнув, добавил: – Ты председатель, тебе сподручней вызвать и поговорить...

- Несподручно, – внимательно разглядывая стены в щелях, возразил Сазонов. – Тут власть не поможет. А об учительнице сарафанное радио сплетни разносит. Вы подскажите ему. Может, поймёт.

Глава 24

После очередной выволочки в райкоме Науменко подвернул к чайной.

За угловым столиком сидели дед Семён и Лавр Печорин.

- Кирпичи-то в общей куче лежат, – разглядывая потресканные стены чайной, говорил дед Семён. – Каменщик с хитринкой клал. Которые повидней, те с лица положил, треснутые внутря сунул... Я бы его за такой расклад носом натыкал! Обмишулил хозяина, мазурик!

- Вот посельщик твой, – увидев Науменко, сказал Печорин. – Приглашай к столу.

- Хмур больно. Пусть перемается. По всему видать, нагоняй получил. Давно ли Камчук на его месте толокся? Но не рукой не достать, на виду у всех, как кирпич лицевой...

- Я лонись тоже впросак попал, – расхрустывая огурец столетними жёлтыми клыками, прищурился Лавр. – Взялся один варнак печку ладить. Когда клал – всё к месту было. Затопили – дымом заволокло. Разные они, этих каменных дел мастера!

...Было далеко за полночь, когда дежурившая в конюховке Афанасея услышала скрип полозьев. Все кони, кроме председательского, были на месте.

«Приехал!» – с неприязнью подумала женщина, нехотя поднимаясь. Выйдя, ахнула: в сенях обмороженный, вполужива, что-то мычал Науменко.

Сев на облучок, Афанасея повезла председателя к себе, осторожно оглядываясь по сторонам: деревня спит одним глазком. Как-то поехали с ним же от конюховки до дома – разговоры по сей день не умолкают.

Натерев Науменко первачом, уложила в постель и накрыла поверх одеяла тулупом.

- Выпить есть? – размыкая осоловевшие глаза, спросил он.

- Не насытился?

- Нутро горит.

Поднеся самогона, Афанасея постлала себе на полу, разделась.

- Чего перекатываешься с боку на бок? Спи.

- Душу рвёт, – сипло сказал Науменко.

- Ещё налить? – тронув ладонью его горячий лоб, спросила Афанасея.

- Сделай милость, – он опять открыл глаза и удивлённо разглядывал тугую грудь женщины, литое, без единой жиринки тело, протянув руку, тронул твёрдый сбитень живота.

- Не лапай! – она отбросила его слабую, неверную руку. – На человека не похож, а туда же. Пей! – с яростным отвращением поднесла второй стакан. Науменко заметил это, но не оскорбился. Слишком сильно ныло обмороженное тело. Хотелось сна и покоя.

Не гася лампу, Афанасея прилегла на пол и долго недвижно лежала, уставясь сухими тоскующими глазами в потолок, на который легли неясные тени.

Не спалось.