Избранное. Том второй

Правда, работать он уже не мог — ему уж семьдесят девятый годочек пошел, да и Манолица сама управлялась, а все-таки без Манола стало хлопотно, спокойствия не было. Мало ли наберется на дню всяких дел? И в общинную управу сходить — то за справкой, то штраф внести, то насчет удостоверения, и в кооперацию за какой-нибудь надобностью, и в бакалейную лавочку — соли взять либо уксуса. Ежели Манолицы дома нету, так и за ребятишками присмотреть… А ноги-то уж плохо носят, сил не хватает.

За свою долгую жизнь Фома научился понимать, что человек на то и создан, чтоб привыкать и к вёдру и к ненастью. И, как всякий бедняк и человек труда, дед Фома видел в жизни больше плохого, чем хорошего. Какие только бури не проносились над головой его! И под турком он был, и жандармы турецкие за ним гонялись, и в войнах участвовал, и с полицейскими дрался. Месяцами работал как вол, питаясь одним сухим хлебушком, кожа с него от солнца слезала, уши от холода лупились… Но жилистый был дед Фома, крепкий и выносливый, как пырей!

Он и теперь не дрогнул бы, если б хоть один из внуков остался при нем на селе. А то ведь… Томю, старший, обучился ремеслу, ушел в Софию, устроился там в слесарную мастерскую, женился, завел ребят. А младший — Коста, кончив гимназию, стал искать работы, но, куда ни обращался, всюду его надували, и кончилось тем, что его забрали в солдаты. Теперь он служил в армии и часто присылал матери письма, полные шуток. В доме со стариком остались только два маленьких шалуна — дети внучки, умершей несколько времени тому назад от родильной горячки. Муж ее повздыхал, потужил, а потом, как обычно в таких случаях, утешился и опять женился. И уже на третий месяц после свадьбы мачеха прогнала детей.

Старик по опыту знал: беда никогда не приходит одна. Так и теперь — не успели они оправиться после ареста Манола, как пришло тревожное письмо от Томювицы. Полиция хотела забрать Томю, но он успел скрыться и перешел на нелегальное положение. Ему причиталось за целый месяц жалованье. Томювица пошла в мастерскую получить, но хозяин обругал ее и не дал ни стотинки. Она еще работала на фабрике, но ей приходилось туго: пойди проживи на одни свои поденные с тремя детьми!

Манолица, внимательно прочитав письмо, побледнела и склонила голову. Первый раз дед Фома увидел, как у этой неутомимой, твердой женщины опустились руки и подогнулись колени. Он понял ее страдание. Томю — нелегальный! И в такое время! Его могут на улице застрелить, как собаку. А коли поймают, так повесят. Много страхов и опасностей довелось ей пережить. А Манол говорил ей, что с ним и с детьми, как с коммунистами, может случиться самое худшее. И ей казалось, что в душе она давно приготовилась ко всему. Но вот при первой серьезной опасности пала духом… Три дня Манолица была сама не своя. Сидела неподвижно, молча, задумавшись. На четвертый написала с утра письмо снохе, чтоб та прислала ей обоих ребят на село. И снова ожила, снова принялась за работу. Но в душе не было покоя. Она все оставалась настороже, все ждала какого-то страшного известия.

Однажды вечером, как только она вернулась с поля, старик протянул ей письмо. От Косты. Сын писал, что его хотели послать в школу для офицеров запаса, но потом вычеркнули из списка. И перевели в Скопле. А в конце письма он сообщил, что знает, где его отец, и просит мать не тревожиться: все, мол, устроится… Но знал ли уже Коста про брата?

— Все устроится, наладится, сынок, да только кто до этого доживет! — печально покачала головой Манолица.

Старик взглянул на нее украдкой, и ему стало ее жалко. Он замигал, задышал тяжело. Хотел сказать ей что-нибудь ободряющее, но не нашел ни словечка. Она была не такая простая и глупая, чтобы можно было заговорить ей зубы какой-нибудь побасенкой. И не дитя малое, которое можно обмануть. Эта женщина читает газеты и многое узнала от мужа, — ее на мякине не проведешь.

А дед Фома и так уж видел, что политика запутывается, не поймешь, что к чему. Он знал: чтобы прояснилось, прежде взболтать нужно; а при этом кому-нибудь уж несдобровать. Но разве можно сказать ей об этом прямо? Старик скрыл свои мысли. И промолвил небрежно, считая, что так получится убедительней:

— Живы будем, сношенька. Живы и здоровы. Война что туча: посверкает, погремит, да и дальше пошла.

Манолица опять тихо, печально покачала головой.

— Эх, батюшка, — возразила она твердо. — Пришла-то пришла и дальше пошла, да горе тому, в кого ударит.

— На войне беспокойства много, — пробормотал старик. — Потом все забудется, как есть… Скажу я тебе — взять хоть русско-турецкую войну… Ведь что тогда было. В волчьей пасти сидели, можно сказать. А поди ж ты, живы остались. И вешали, и резали, и на работы гоняли… С нашего села басурманы тогда десять телег потребовали — боевой припас из Пловдива в Казанлык везти. Чорбаджии выкрутились — и записали бедняков. И батюшку тоже. Ну, батюшка меня послал. «Ты молодой, говорит, коли туго придется, бросай все, беги…» Запряг я коня в телегу, сел и прямо — в Пловдив…