Избранное в 2 томах. Том 1

В такие минуты мама ходила на цыпочках, сжав руки у груди, горько вздыхая и сокрушенно поглядывая на обессилевшего от ярости отца. Она во что бы то ни стало хотела добиться одного — чтобы отец как можно скорее успокоился. Но как только отец кое-как приходил в равновесие, утихомиривался и все садились обедать, мама вдруг вспоминала про новости, услышанные сегодня в городе, и, уже забыв обо всем остальном, сама срывалась с места, вздымала руки к небу, и, захлебываясь, патетически возмущалась, призывала бога в свидетели, требовала кары его десницы и удивлялась его равнодушному спокойствию.

Юре трудно было понять, в чем дело, отчего так волнуются и страдают отец и мама, но из папиных проклятий и маминых восклицаний он все-таки крепко усвоил, что папа с мамой больше всего сердятся на министров, генералов и даже на самого царя. «Ну, как же, — слышал он мамин возглас, — где им (то есть министрам) иметь царя в голове, если их царь и сам безголовый?!» Все это было очень странно, потому что портреты царя Юра видел и на обложке журнала «Нива», и в бабушкином календаре «Оракул», и даже на стене в актовом зале гимназии, куда он забрался как-то летом во время ремонта. Везде царь был с головой — с рыжей бородкой и с вытаращенными синими глазами, — а на некоторых рисунках на голове была еще и офицерская фуражка с маленьким козырьком и широким верхом. Каким образом и для чего, собственно, царь должен был уместиться в голове каждого своего министра, — а этого как будто мама и хотела, — Юра так и не мог понять.

Еще Юра слышал, что вокруг происходят «беспорядки», что все время вспыхивают «забастовки» — то «всеобщая», а то «сепаратные», что был «манифест», а «конституция — куцая», что «бедный русский народ страдает» и «погодите, погодите, будет еще на вас Стенька Разин!», потому что «по губернии мужики пустили уже красного петуха». Что это за петух, зачем его пустили и почему это такое особенное событие, когда вон на дворе среди пансионских кур ходят даже два красных петуха, — Юра понять никак не мог. Он очень ясно представлял себе, как этот красный петух — собственно, огненно-желтый с красными и черными перьями в хвосте и белыми подпалинами на шее — ходит, похаживает себе по всей губернии, от села к селу и от города к городу, перелетая через речки и ночуя прямо в лесу на ветке.

В разговорах отца с гостями, которые к ним приходили, замелькали опять-таки новые — мудреные и таинственные — слова, которые Юре сразу пришлись по душе: «сатрап», «тиран» или же «вампир». Особенно от вампира становилось сразу как-то жутко, даже холодело в груди, если попробовать себе его представить… Впрочем, Юра путал в воображении вампира с вурдалаком. Новые слова скоро проникли и в Юрин ежедневный лексикон. Теперь, ссорясь с братом, они не ругались иначе, как «пуришкевич», «дурново», «витте-бритте» или «николашка-канашка»…

Мама теперь часто плакала, а папа каждый день сердился и бушевал. Когда в «Киевской мысли» появилось сообщение о неудачной «попытке восстания в Брестском полку в Севастополе», отец так страшно размахивал руками, что свалил настольную лампу и чуть не устроил пожар. Когда вскоре после того стало известно об аналогичной истории с минным батальоном где-то во Владивостоке, мама страшно плакала, все ей подавали воду и она стучала зубами о стакан. Когда же гимназист Петя, который почему-то все время вертелся вокруг старшей сестры, вдруг прибежал бледный и сообщил, что Матюшенко казнили, то в этот день даже забыли пообедать. Мама упала на колени перед иконой и, воздев руки, молила господа бога причислить злодейски убиенного раба божьего Матюшенко вместе со зверски замученным перед тем рабом божьим, молодым лейтенантом Шмидтом, к сонму святых и великомучеников. Потом маме обвязали голову мокрым полотенцем, и она до самого вечера пролежала в темной спальне с мигренью. Отец затащил Петю в кабинет, посадил его на диван и, усевшись напротив, долго кричал на Петю: «Ну-с?… Нуте-с?» — размахивая руками и заполняя тесную комнатку густейшими облаками табачного дыма. Ежеминутно он вытаскивал свой портсигар и, закурив от окурка новую папиросу, неизменно тыкал портсигар и Пете. Петя папиросы брал охотно — одну прятал за борт гимназического мундира, а другую молча скуривал в рукав, пуская дым себе за спину и то и дело тоскливо поглядывая на дверь, за которой, обиженно всхлипывая, ждала его Юрина старшая сестра.