Избранное. В 2 томах [Том 1]

Шагая, Ханна высоко несла голову, а в глазах ее, как пойманная молния, сверкала нерушимая уверенность в себе, та уверенность, что порождается лишь щедро одаренным телом и безмятежной душой.

При виде стоявшей на пороге Ханны в душе доктора Гуфа чувства стали сменяться с быстротой кинокадров в сцене погони. Он не удивился тому, что его желанию суждено исполниться так неожиданно быстро. Им овладела безмерная радость.

Но по тому, как Ханна подошла к нему, он сразу же понял, что она и не помышляет что-либо ему разрешить. Этот надежнейший оплот женщины, сломить который не удается и одному из тысячи мужчин, сразу же заставил его отступить.

Таково магическое действие красоты и невинности чистой девушки, именно в виду нетронутой своей наивности не доступной колебаниям и сомнениям.

На докторе Гуфе была домашняя куртка с темно-синими шелковыми отворотами. Квартира — четыре комнаты анфиладой — была обставлена стильной мебелью и устлана дорогими коврами. Паркет блестел как зеркало.

Ханна сразу же освоилась. Она и пришла и держалась удивительно просто. Улеглась на оттоманке. Носки туфель слегка глядели внутрь. В этом было что-то ребяческое.

Доктор Гуф двигался по своей квартире как чужой, он разыскал ликер, сигареты, подушку, пододвинул столик к оттоманке, но все это он проделывал, словно альпинист, достигший горной хижины, где, как он знает, должны, по правилам, храниться запасы провизии. Как ни старался доктор Гуф уверить себя, что живет здесь, он тут не жил; в сущности от вещей он был так же оторван, как и от людей.

Как-то, несколько лет назад, Ханне встретились на улице двое иностранцев, которые разговаривали по-английски. Она невольно прислушалась, уж очень знакомым показался ей этот язык, словно в каком-то прошлом своем существовании она сама говорила на нем. Позднее, на коммерческих курсах, французский давался ей с трудом, а английским она овладела на редкость быстро. То же повторилось с ней и сейчас. И комната, и настроение, и этот человек, профиль которого четко вырисовывался на фоне окна, его своеобразие и горячность — все это было ей удивительно знакомо.

В высокой хрустальной вазе стояли те же цветы, но менее роскошные. Для нее он отобрал лучшие. Дрожь удовольствия пробежала у Ханны по спине, и она даже чуточку потянулась, так это было приятно.

— Могу ли я вам задать один вопрос? Я даже не знаю, право… Вы не согласились бы стать моей возлюбленной, что?.. Пардон!

Только пушной зверек может иной раз с таким наслаждением и так уютно потянуться в своей крошечной норке, с каким в этот миг Ханна, прижавшись щекой к плечу и широко раскрыв глаза, еле приметно покачала головой.

— Она улыбается! Как она улыбается! — Он сказал это изумленным тоном человека, который заранее складывает оружие, никогда еще не дававшее осечку.

Слишком легко и быстро добивался он благосклонности женщин, а потому и сами они и связанные с ними переживания утратили для него цену. А сейчас перед ним была девушка, на которую он мог и должен был воздействовать блеском своей индивидуальности и духа, если только хотел заронить в нее семена чувства, и это преисполняло его благодарностью к судьбе. Его словно огнем опалило.

Он допустил Ханну в долину своих нетронутых чувств, где в райском неведении паслись косули, не подозревавшие еще о существовании охотника.

Призыв шел из самых недр его существа: я весь перед тобой.

— Глупый мальчишка! Сумасшедший!.. Скажи, волшебница, полюбишь ты меня? Скажи?

Она ждала преклонения. Вот что привело ее сюда. Но не ждала, что перед ней распахнется человеческая душа. То, что он вверял ей всего себя, это изначальное стремление, затронувшее своей чистотой и силой неведомые тайники ее бытия, вызвало в Ханне ответный трепет и заставило ее кивнуть.

Она кивнула еще раз. Кивки эти возникали в глубине существа, где что-то вдруг открылось и зацвело.

Благодаря Гуфу жизнь вдруг приобрела несравненно большую глубину и смысл. Оба они коснулись истоков непостигаемого. И то, что она причастна была к этому сотворенному им чуду, наполняло ее великой гордостью, которой человек способен жить всю жизнь. Благодаря ему она познала себя. Все эти мысли и ощущения развивались по каким-то своим собственным законам логики, не имевшим никакого отношения к произносимым словам.

Одним движением Ханна разрушила чары, она провела рукой по волосам доктора, а потом слегка сжала ладонью его лоб, желая показать, что погладила она его из благодарности.

Он снова окинул ее взглядом, вот она лежит на оттоманке, уткнувшись смуглым личиком в сгиб обнаженной руки, — всю эту чудесную музыку линий.

— Прелестное создание!

И внезапно, словно она сама ему подсказала, что ни одно прикосновение не обезоруживает ее так, как это, он провел кончиками пальцев вверх по ее гладкой, прохладной руке. Она зажмурилась.

Даже опытные кокетки становились жертвой доктора Гуфа, который каким-то безошибочным чутьем умел коснуться их самой чувствительной женской струнки.