Избранные

Его мотоцикл у пивной, желтый на этот раз. Спасаясь от дождя, вхожу в пивную. Там музыка, перекошенные лица. Дым. Смех. Веселье.

Он подзывает меня, и я подхожу. Ангелок сидит за столом рядом с ним. По бокам будто крылышки. Лицо как у барашка. Волосики курчавые, носик вздернут. Сидит, отпивает пиво и слегка сопит. Взглянула на меня — слегка смутилась, опустила в кружку глазки.

Я старался не открывать свой беззубый рот, но все равно получил от него непременную отповедь.

— Не смотри на нее волком. Мы с тобой ведь тоже пиво пьем. Только у нас желудки железные. Скулы будто из бронзы и крепко присобачены челюсти. Пиво конечно же не для ангелов.

Ангелица смутилась, опустила головку.

— Мне, видишь ли, захотелось рвануть с ней в небо, — шутил и смеялся он.

Ангелица скоро встала, он мгновенно двинул за ней, едва успел кивнуть мне. Мотоцикл просвистел мимо окон.

Разговаривал в тот период он только в шутливом гоне. Например, вот так: «Улыбка красотки меня волнует. Улыбки десятка женщин проходят по мне рябью. Сотни улыбок охватывают меня волной. Больше улыбок — больше волн у меня в крови. От моря улыбок тело мое штормит. Кровь бесится, словно в бурю.

Атакой иду на все улыбки. Сам излучаюсь весельем. Беру в объятия всех. Всем открываю свои объятья!»

По поводу женщин пути наши с ним еще пересекались. Один раз я продал ему женщину. Дело было так. Мы с ним были на вернисаже. Она выделялась формами на радужном фоне картин. Ее зад пышно круглился. Груди рвали платье. Ало выворачивались губы. Я глянул в ее глаза — они туманились из-под век. И я и он ею очаровались, под руки проводили ее до дома. Договорились встретиться через час. За этот час я ее ему пропил.

— Я не буду тебе мешать, — сказал я. — Бери ее. Я тебе ее продаю.

Я напился как сукин сын, и сквозь хмельной туман она все представлялась мне на фоне картины. На самом деле я больше не встретил ее никогда.

Но даже хождение на вернисаже не было для него случайно. Через некоторое время он уже обретался в художественном институте.

И слышали бы вы, что он тогда говорил. Патетика казалась мне сногсшибательной, без преувеличения.

— Я художник нашего времени. Я художник из всех художников, которых я не считаю художниками. Все эти сотни художников — чепуха, самые «значительные» из них — кастраты. Я говорю совершенно нагло и совершенно уверенно: я сверкну солнцем среди этой грязи, мне подражать будут сотни. Я СОВРЕМЕННЫЙ художник. Я выдаю искусство СВОЕГО времени. Я глубоко уверен в своем самобытном, кипучем, бурном, необузданном, неправильном, неверном, гремящем, звучащем, мощном, не всем понятном искусстве.

И я говорю вам и всем: я буду писать вас, исполосовывая в бешенстве холст. Пусть видят мой мощный дух. Мой могучий темперамент. Я пишу экспрессивно и бешено. Моя форма— огромный дар. Я кручу форму в экспрессии как хочу. Пусть, кто хочет иметь свой ординарный портрет, идет к другому художнику, а еще лучше пусть идет в фотографию. Я еще не видел темпераментных художников. Я не видел настоящей экспрессии в холстах. Все художники скованы по рукам. Лишь малую долю они отдают творчеству. Они жалкие кастраты! Меня не трогает их искусство. Сегодняшним искусством я заглушаю звонки и гудки, грохоты и шумы былых времен. Я волную кровь современности своим беспредельно светящимся искусством.

Наши дворовые кошки, сбегаясь из всех углов под ноги всякому проходящему в надежде получить еды, оказывается, не были оставлены без его всеобъемлющего внимания. Тоже, так сказать, попали под горячую руку гения. Дело в том, что однажды он бросил в мой почтовый ящик шутливое письмо.

«Дорогой друг!

Как там сейчас наши кошки? Как Мурки, Пушки? Где Пушок? Я не могу вспомнить, умер он или жив. Если не умер, то где он? А если умер — жаль. Если он живой, принеси мне его в ящике или в корзине. Я устрою его в институт, и он у меня будет чудесно рисовать, как все. Я научу его рисовать гипсы и тыкать маленькой кисточкой в маленький холстик. Он у нас будет жанрист и лирик. И я уверен в том, что он обгонит здесь всех, всем утрет нос и покажет, где раки зимуют. Он все же способный парень и дурак. Помнишь, как он однажды плакал, растроганный видом луны, протяжно и горько, окапав слезами весь асфальт. Из него получится тонкий лирик, и он даст сто очков вперед всем, кто задумает с ним тягаться.

Впрочем, если он умер — тем лучше для него. Он словно сказал своей смертью: „Дудки вам! Ушки вам! Не придется вам учить меня, я не так уж глуп, как вы думали, и вам не удастся сделать из меня форменного идиота!“

А может, он все же не умер? Ты принеси его мне, пожалуйста, в ящике или в корзине, если он живой».

Дальше шла приписка.

«Меня удивительно учат. Учат рисовать на бумаге, а потом переводить на холст. Удручающая система вышибает живость. Но это все же система — ею может овладеть каждый, даже кот. Только очень тупая система».

Я подключился к его шутливому тону и бросил ему в почтовый ящик ответное письмо.

«Дорогой друг, Пушок был жив до твоего письма. Но я сказал ему: „Пушок, полезай-ка в ящик, пойдешь учиться искусству“. И он сейчас же умер…»