Избранные

Умываюсь, как больной. Он сзади торчит, не умолкает:

— Долго возитесь. Ваша светлость, в армии еще не были?

— В какой армии?

— …Дома не осталось ничего, все подчистую, ни капли не найти…

— Чего вам не найти?

— Мойтесь, мойтесь… Выпить больше нечего, придется на базар отправляться.

Вываливаюсь, пошатываясь, из ванной, еле передвигаю ноги, дурной совершенно, какое там выпить! Не срабатывает голова, чушь какую-то отвечаю, даже невпопад, — тьфу, гадость, зачем все, зачем… Не пойму…

Чувствую на себе его взгляд все время.

— Деньги давайте, — говорю, — сколько там с меня… с вас…

— С тебя, с тебя! — смеется. — Выйдем на базар, опохмелимся, вернемся, заберешь свою монету. Как же я могу сейчас считать, ты в своем уме? Баланс не подведен, общая сумма неизвестна. Деньги счет любят, а в таком чувстве и передать недолго…

— Не, не, — мотаю головой, — не, не…

— Чего — не?

Мотаю головой и смотрю тупо на одеяло, на две выжженные дырки, наверное от папиросы. Над тахтой фотография его жены. Сикстинская мадонна выглядела настолько красивой, что даже в разбитом состоянии я это понимал и не мог оторваться. Значит, я в спальне Сикстинской мадонны, я спал на ее кровати, в ее комнате, она спала здесь раньше, а теперь я… Представил себе, как она задумчиво лежит и курит, глядя в потолок, и прожигает одеяло… Деньги вылетели у меня из головы моментально. Она заняла всего меня…

— Сейчас, пойдем, — сказал Штора, — и вернемся.

— Пойдемте, — сказал я, очень довольный, — и вернемся.

— Может быть, там и рассчитаемся, — сказал он, — и не будем возвращаться? Ты со мной на маевку не поедешь? Реализовали бы остаток, а?

— Нет, на маевку я с вами не поеду, — сказал я.

— А почему?

— Может быть, все-таки сначала рассчитаемся?

— Если я сию минуту не тяпну стаканчик, — заторопился он, — вместо меня будет труп. Да и тебе не мешало бы, башка пройдет, съедим хашца… — Он подталкивал меня к двери.

Уже на площадке я вдруг метнулся обратно, вбежал в комнату, просунул руку под ковер, вытащил пистолет и сунул в карман.

Он окликнул меня.

— Хашца — это что? — спросил я, возвращаясь.

— Пойдем, пойдем, — сказал он, — что ты там?..

Мы вышли.

— Хаш — это суп, — сказал он, — ты не знал?

— Хашца, — сказал я, — это хорошо! — Хотя меньше всего мне хотелось есть.

— Зачем ты все-таки обратно побежал? — спросил он, прищурив глаз.

— Взглянуть на Сикстинскую мадонну еще раз, — сказал я. — Если вы хотите, я вам большой портрет с фотокарточки нарисую. Знаете, масляной краской на бумаге? Сухой кистью и тампонами, как в витрине художественной мастерской.

Он недоверчиво взглянул на меня.

— Ты случайно карточку не стибрил?

— Да что вы! — говорю. — Вернемся, проверите. Я ее по памяти могу нарисовать, если хотите знать.

Не вздумал бы меня обыскивать! Голова у меня заболела еще сильнее, наверное от волнения. С удовольствием понес бы ее под мышкой, по его совету, если было бы возможно.

— Я вам обязательно портрет сделаю.

— Сделай, сделай…

— С удовольствием, — сказал я, ощупывая в кармане пистолет.

— Следить за тобой все-таки надо, — сказал он, — мало ли что взбредет в твою коробку!

— Мне вроде вчера показалось, — говорю, — Вася стакан ел, это правда? Вы видели? Или мне показалось?

— А что ему! Два года во Дворце культуры в двух секциях занимался. Что ему стоит стакан сожрать! Он и утюг сожрет. Желудок у него луженый.

— Нет, правда, как же так, неужели он стакан съел?

Этот вопрос меня мучил. Похлеще цирка получается.

— Ну, ел, ел, ну и что?

— Весь стакан съел?

— Ну, не весь, кусочек. Зубы-то у него покрепче, чем у лошади. Что ты, ей-богу, дурачок, ко мне привязался?

— Ну, и какой же кусок он съел?

— А какой тебе надо?

— Мне ничего не надо, просто интересно. А у меня получится?

— Получится, получится, дуракам закон не писан. Вот будешь в объединении при Дворце культуры заниматься в цирковой секции — получится.

— При чем здесь Дворец культуры?

— Все там гении, — сказал он зло, — феномены. Из-за твоего Васи я потерял оружие… Из-за этого поэта…

Я сейчас же опустил руку в карман, нащупывая вальтер. Лучше держать руку все время в кармане, как-то спокойней.

— Продерет поэт глаза с похмелья, — продолжал он, — побреется словно во сне, наденет чистенькую, выстиранную мамашей, единственную рубашечку, галстучек повяжет и готов к новой жизни, начинать по новой. Воротничок чистый — значит, человек. Как там у Чехова: в человеке должно быть все прекрасно! А раз чистый воротничок — значит, все прекрасно. Английский джентльмен, и никакого падения! Тогда одному кажется, что он в Академию художеств поступил, а другому — бог знает что… Денег у них нет. У меня подработали на несколько бутылок. Меня лично на эту фигню, ежедневное пьянство, не свернешь, палкой не загонишь, меня деятельность вдохновляет…

— Значит, он все-таки стекло глотал? — сказал я.

— Кто?

— Ну, Вася.

— Опять за то!

— Нет, правда, как же тогда его в больницу не увезли?

— Мозги у тебя каменные, вот что я тебе скажу.

— А у вас какие?

— У меня человеческие.

— А может быть, у вас деревянные?

— Каменные у тебя мозги, каменные…