Избранные

— Ничего подобного у Кончаловского я не встречал, я его внимательно рассматривал.

— Значит, я пошел дальше, только и всего.

— Дальше?!

— Да, дальше.

— Куда дальше?

— Вперед!

— Как это понимать?

— Меня интересует свое искусство, а не допотопщина.

— А Репин? А Брюллов? А Шишкин?

— У Шишкина только и есть одни шишки, — сказал я, довольный своим ответом.

— Плеяда первоклассных мастеров! Я же тебе сам покупал Шишкина по твоей просьбе в букинистическом магазине, и ты сам восхищался его лесом…

— Когда это было…

— Значит, Шишкин тебе теперь не нравится?

— Мне нравится Кончаловский.

— Один Кончаловский?

— А что, нельзя?

Глаза у отца заметались в разные стороны. Признак волнения.

— Тебе и старые мои рисунки ведь тоже не нравились, — сказал я.

— Неправда. Я хвалил.

— А сам в моем таланте сомневаешься.

— Но секретарь горкома же хвалил?

— Это другое дело.

— Ну вот, видишь.

— Совершает кражу, — сказал отец, — а краски, добытые преступным путем, беспардонно размазывает по стене. И выдается это за новаторство.

— Я подумаю, — сказал я нарочно.

— Надо, надо подумать о своем таланте.

Я заметил: слова «о своем таланте» он произнес бережно.

Посидели.

— Ни к чему тебе, между прочим, шампанское, — вдруг сказал он, — ты и так хорош.

— Шампанское — не водка, — сказал я.

— Можно подумать, ты пил водку!

— А за что же меня из школы выгнали?

Он знал, но забыл.

— Не только за это тебя из школы исключили. Даже у такого милого, деликатного человека, как твой директор, переполнилась чаша терпения.

— Но все-таки меня выгнали за водку, — сказал я.

— За распущенность, не за водку. За потерю элементарной ориентации в обстановке, за оголтелость и неуспеваемость!

Я упорно твердил, что именно из-за водки покинул школу, просто перепил.

Отец возмутился словами «покинул» и «перепил», но, к моему удивлению, заказал еще по бокалу.

Росписи на стене уже показались мне настолько никудышными, что я начал кривляться и морщиться.

— Прекрати строить рожи, — сказал отец, как видно принимая это на свой счет, — веди себя нормально.

Он хлебнул сразу полбокала.

— Как поступает наша мать? — вдруг сказал он задумчиво. — Она черное называет белым.

— А белое черным, — сказал я.

— Но почему она это делает? — спросил он.

— Просто ей хочется немножко пошуметь. Она обожает скандальчики, вот и вся причина, ничего страшного.

— Верно, верно, — сказал он, — она просто любит пошуметь, вот и вся петрушка, иначе зачем бы ей черное называть белым…

Словно спохватившись, что он слишком дискредитирует мать и мы слишком далеко зашли, он сказал:

— О своей матери ты должен всегда отзываться уважительно.

Элементарные слова прозвучали не просто. В них чувствовалось особое уважение самого отца к матери. И я верно понял. Он тут же добавил:

— Мать твоя прекрасно поет романсы.

Я терпеть не мог слушать мамины романсы.

— Романс не у каждого получается, — сказал он.

Не любил я, когда мать пела. Не любил романсы. По-моему, она неважно пела, а отец этого не замечал. Резкий мамин голос неприятно на меня действовал. Даже в раннем детстве я подбегал моментально к роялю, перешедшему к нам по наследству от ее родителей, дергал мамино платье и твердил: «Не надо! Не надо!» — «Почему он так не любит?» — удивлялась мать.

— Она поет хорошо романсы, — сказал я.

Бедная мама! Каково ей спать на уродливой кровати, несмотря на ее бесхозяйственность! И нет у мамы нарядов… Все мы бесхозяйственные — завелось во мне тоскливо, — все мы безалаберные, и отец, и мать, и я, и никто из нас не виноват. И никто другой не виноват. И мне стало тепло на душе и даже радостно, что мы все такие родные, безалаберные и бесхозяйственные. И жалко стало нашу семейку. И захотелось, чтобы мать сидела сейчас с нами, пила шампанское, закусывала мороженым, и пусть поет свои романсы, если ей приятно… Она сейчас одна, думает, провалившись в своей кровати, а может быть, рассматривает вырезки из журналов, «свой мирок». И мне захотелось извиниться перед родителями и дать слово…

Но я собрался.

Сам не знаю зачем, с какой стати, не отдавая себе никакого отчета, я вдруг резко сунул свою ложку в мороженое отца, выхватил большой кусок и, глупо хихикая, сунул себе в рот.

Отец быстро поднял голову, посмотрел на меня, бросил ложку на стол.

— Тупое панибратство! — сказал он, желая встать.

— Ну что ты, папа… — Чувствую неловкость, не в состоянии объяснить свой поступок. Ни в коем случае не хотел я отца обидеть.

— Ну что ты, что ты, папа… — повторял я растерянно, удерживая его.

— Хамства я терпеть не могу, — сказал отец.

— Я пошутил… папа, я пошутил…

— Идиотские шуточки.

— Больше не буду…

— Ах, — сказал он, — черт с тобой! — и махнул рукой. — Помнишь, как я за тебя саданул кружкой одному типу?