Избранные эссе

Опять же, рассказы Борхеса – это главная причина, почему кто-либо вообще захочет прочитать о его жизни. И хотя Эдвин Уильямсон тратит кучу времени, в подробностях описывая бешеный успех Борхеса в среднем возрасте, после того как он в 1961 году вместе с Сэмюэлем Беккетом был удостоен Международной премии издателей и о его текстах узнали в США и в Европе[488], в книге почти ничего нет о том, почему Хорхе Луис Борхес настолько известный писатель, что даже заслужил настолько микроскопически подробную биографию. Да, кратко упоминается о том, что Борхеса, с оговорками, можно считать великим мостом между модернизмом и постмодернизмом в мировой литературе. Он модернист, потому что в его прозе отчетливо виден этот ясный человеческий разум, очищенный от любых основ религиозной и идеологической уверенности, – разум, полностью обращенный в себя[489]. Его рассказы устремлены внутрь и герметичны, в них есть какой-то неясный ужас, потому что они похожи на игру, в которой правила неизвестны, но на кону при этом стоит все, что у тебя есть.

И разум в этих рассказах – это почти всегда разум, который живет и выживает в книгах. Потому что Борхес – писатель, который, по сути, читатель. Сложная и непонятная аллюзивность его прозы – это не нервный тик и даже не стиль; и неслучайно, что его лучшие рассказы – это чаще всего подделки под эссе или рецензии на вымышленные книги, или построены вокруг чужих текстов, или имеют в протагонистах Гомера, Данте и Аверроэса. С художественной ли целью или по личным причинам, но Борхес сталкивает читателя и писателя, чтобы получить новый эстетический вид агента, который создает истории из историй, для которого чтение, по сути, сознательный акт творчества. И все же это не потому, что Борхес – метаписатель или хитро замаскированный критик. Это потому, что он знает, что, в конце концов, никакой разницы нет: убийца и жертва, детектив и беглец, исполнитель и зрители – все одно. Очевидно, в этом уже есть намек на постмодернизм (отсюда утверждение выше о том, что он мост), но Борхеса от прочих отличает мистическая проницательность, и очень глубокая. Но также пугающая, раз граница между монизмом и солипсизмом тонкая и пористая – скорее относится к духу, чем к разуму как таковому. И как художественная задача подобное столкновение/трансценденция личности также парадоксально, оно требует абсурдной одержимости самим собой в сочетании с тотальным стиранием себя и своей личности. Если оставить в стороне все нервные тики и навязчивые идеи, самое борхесовское в текстах Борхеса – это странное неизбежное ощущение, что никто раньше такого не делал и в то же время делали все. Вот почему, например, так раздражает, когда Уильямсон объясняет «Бессмертного» и «Письмена Бога» – два самых величайших и загадочных мистических рассказа в истории, рядом с которыми даже эпифании Джойса и покаяния О'Коннор кажутся бледными и сырыми, – как продукты «многослойного стресса» Борхеса и его «равнодушия к собственной судьбе», после того как его бросила очередная идеализированная подружка. Подобные толкования упускают суть. Даже если Уильямсон не ошибается, рассказы Борхеса настолько очевидно превосходят мотивы, что факты биографии автора в самом важном и буквальном смысле теряют значение.

2004

Просто спрашиваю

Вопрос: есть ли еще в мире идеи, за которые стоит умереть? Американская идея[490] – одна из них? Кто готов на мысленный эксперимент? Что, если мы будем считать 2973 невинно погибших в терактах 9/11 героями и мучениками – «жертвами на алтаре свободы»[491]? Т. е. что, если мы решим, что некоторая минимальная базовая незащищенность от терактов входит в цену американской идеи? Что наше поколение американцев призвано принести великие жертвы, дабы сохранить наш образ жизни, – и жертвы не только в виде солдат и денег на чужой земле, но и в виде личной безопасности и комфорта? Может, даже еще бо́льших жизней гражданских лиц?

Что, если мы решим смириться с тем фактом, что каждые пару лет, несмотря на все усилия, несколько сотен или тысяч из нас будут умирать из-за какой-нибудь ужасной атаки смертников, от которой демократическая республика не может защититься на все сто, не подрывая самые принципы, которые стоит защищать?

Это чудовищный мысленный эксперимент? А чудовищно напомнить здесь о более 40 000 смертей в ДТП, с которыми мы смиряемся каждый год потому, что мобильность и автономность машины стоят этой цены? Из-за этой ли чудовищности ни один серьезный общественный деятель не говорит об иллюзорности обмена свободы на безопасность, от чего нас предостерегал Бен Франклин больше 200 лет назад? Что такого изменилось между временем Франклина и нашим? Почему теперь нельзя начать серьезный национальный разговор о жертвах, о неизбежности пожертвовать либо а) какой-то безопасностью, либо б) какими-то правами и свободами, благодаря которым так драгоценна американская идея?