Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Бог подступает к душе, отнимая у нее все внешнее не с тем, чтобы погубить ее, а с тем, чтобы воскресить – причастить жизни вечной. Вечности вовне нет. Чтобы стать вечным, надо выдержать потерю всего внешнего. Марина Цветаева готовилась к этому бытию без всего всю свою жизнь. Она кружилась вокруг этого «без», как рильковская птица Духа вокруг башни Бога. Но каждый раз, когда это «без» подходит вплотную, все начинается заново. Душа ничего не накопила, ничего не знает. Она только снова и снова спрашивает, глядя в глаза небытию:

Опрашиваю весь Париж.
Ведь в сказках лишь да в красках лишь
Возносятся на небеса!
Твоя душа – куда ушла?

В шкафу – двустворчатом, как храм, –

Гляди: все книги по местам.
В строке – все буквы налицо.
Твое лицо – куда ушло?

Твое лицо,

Твое тепло,
Твое плечо –
Куда ушло?

(«Иду на несколько минут…». Цикл «Надгробие»)

Во внешнем мире, в обозримом пространстве его нет. И согласиться на воображаемые утешения, на утешительную ложь Цветаева не может! Никогда!

Напрасно глазом – как гвоздем,
Пронизываю чернозем:
В сознании – верней гвоздя:
Здесь нет тебя – и нет тебя.

Напрасно в ока оборот

Обшариваю небосвод:
–Дождь! Дождевой воды бадья.
Там нет тебя – и нет тебя.

Нет, никоторое из двух:

Кость слишком – кость, дух слишком – дух.
Где – ты? где – тот? где – сам? где – весь?
Там – слишком там, здесь – слишком здесь.

(Цикл «Надгробие»)

Сколько бы она ни знала о «там», когда туда уходит близкий, он уходит. И надо мочь последовать за ним, или дать внутреннее согласие на разлуку.

Любимого больше нет. Море слизнуло. Эта надмирная, без-о́бразная Вечность…

Я вечности не приемлю.
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли![62]

Так она писала в юности, когда называла себя атеисткой, когда не было еще живого знания вечности. Никогда не принимала другого знания. Но уже давно Вечность прожгла ее насквозь. И вот она снова стоит на берегу Смерти. И – снова не может принять ее!

Умер профессор Кондаков. «Где сейчас Кондаков? Его мозг, – писала Цветаева Черновой, – (О бессмертии мозга никто не заботится: мозг – грех, от Дьявола)»[63].

Марину Ивановну никак не устраивала такая точка зрения. Ей нужно было бессмертие тела, мозга. Наверное, в запале, следуя прямолинейной логике, могла бы продолжить так: если мозг от дьявола, мне нужен дьявол.

Мозг не от дьявола. Но мозг не бессмертен. Тело не бессмертно. И тот, кто не хочет, не может согласиться на утешительную ложь, должен созерцать смертность всего смертного. Перед ним огромный, открытый, как морской простор, вопрос и – предстояние:

Глаза в глаза.

Душа и Простор.

Или этот безжизненный пустой Простор зачеркнет, поглотит живую душу, или – душа почувствует этот Простор живым, Пустоту – наполненной. И тогда убедится в существовании Духа Живого.

Настоящая духовная отвага – это созерцание смертности смертного, созерцание своей смертности. Недаром пустынники молились, подложив под святую книгу – череп (Из земли взяты и в землю отыдем…).

«Но душа…
Но эти веянья…
Но – эти дали…»

(Р.–М. Рильке. «О Вы, тишайшие…»)

Душа – не тело, и Дух – не мозг. А что же такое душа и Дух?

Это то, что не поддается определению. Это то, что остается, когда ничего не остается. Ничего внешнего.

Это не пребывает, а сквозит. (Не овеществляется, а овеществляет.) Это – Свет и Голос безо всякого образа. Тот самый Свет и Голос, который отнял у Тезея Ариадну и пообещал взамен – божественную бессмертную суть. Свет и Голос, отнимающий у человека все внешнее и возвращающие ему самого себя.

Если б Орфей не сошел в Аид
Сам, а послал бы голос
Свой, только голос послал во тьму,
Сам у порога лишним
Встав, – Эвридика бы по нему,
Как по канату, вышла…
Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное – взято.

(«Есть счастливцы и есть счастливицы…»)