Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Чтобы полюбить море полной сверхчувственной любовью, надо было стать его каплей, почувствовать себя причастной ему и раствориться в нем. Нет меня. Есть оно. Нет двух. Есть одно. Вот когда исчезает граница души. Вот с каким требованием обращается к ней море. Но почему, почему именно к ней?! Почему библейский Бог, тот самый Иегова, которого она была готова ненавидеть, «как всякую власть», потребовал жертвы от Авраама и ни от кого больше? Все могли спокойно растить своих сыновей. А от Авраама Богу потребовался его единственный, его вымечтанный, его чудом рожденный…

Вот и встреча с Вакхом, для скольких людей – чистая радость! А от цветаевского Тезея он потребовал отдать невесту, любимую, за которую тот заплатил больше, чем жизнью.

Откуда эти неразрешимые коллизии? Зачем они? Как часто они отталкивают читателей Цветаевой!

А разве библейский Бог не отталкивает многих, читающих Библию? И разве не хотел вернуть билет Творцу Иван Карамазов?

В душе у Цветаевой идет великий спор. Но для нее благословить жизнь, Иегову, море, топящие корабли, – не так-то просто. А не благословить – еще труднее. И в этом – суть. Но благословить означает выполнить их (моря, Бога, Рильке) требование – вместить их в себя, преобразиться. Разомкнуть свою границу. Нет меня, есть Ты.

Замкнутая духовная граница существует только у тех, кто сам ее создает – кто огораживает себя, отгораживает от Единого Всецелого Духа. Дух Божий открыт всем. Если ты не в нем и Он не в тебе, – виновен ты.

Казалось бы, Марина Ивановна всю жизнь идет в простор Духа. Ее тело было лишь сосудом для духа. Любит всегда всей душой. «Не Ева – Психея»; губы и руки – но это то, чем душа к душе припадает. Соитие для нее пусто, скучно, «телам со мной скучно». Те, кто останавливаются на телах, на чувственности, оставляет ее одну в пустоте. Ее душа ревнует даже к собственному телу. Она не хотела бы быть красавицей: яркая внешняя красота заслоняет душу.

Но все-таки – возможно ли вовсе без рук и губ? Или:

Без рук не обнять!
Сгинь, выспренных душ
Небыль!
Не вижу – и гладь,
Не слышу – и глушь!
Не был.

(«Наука Фомы»)

Вот и Эвридика говорит Орфею оттуда, с той стороны: «Ведь не растревожишь же! Не повлекуся! Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть»…

Значит, без рук и губ влечься нельзя? Нечем?

Морю не нужны ни руки, ни губы – ничто внешнее. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…» (Н.С. Гумилев). «Змеиный укус бессмертия», с которым кончается женская страсть. – Всякая страсть. Бесстрастие Духа.

Что это – смерть? Или высшая жизнь?

Жизнь. И Марина Цветаева это знает. Но она хорошо знает и то, что путь в эту жизнь лежит через смерть. Что мимо смерти не пройти.

И она, так часто призывающая смерть физическую, умереть в духе не готова. Открыть границы малого «я», чтобы исчезнуть в великом – не готова. У моря ей «делать нечего». Но кто сказал, что всегда надо что-то делать? И разве в высшие творческие часы она не дает чему-то делаться внутри себя? Чем бездеятельнее сама, тем лучше, полнее делается то, что само делается, не от себя делается.

Нет творчества без сочетания активности с пассивностью. И роль пассивности здесь безусловно большая.

Почему же она так не хочет быть совершенно пассивной здесь, перед лицом Единого и Всецелого? Что это Его образ, Его лик – знает. Ведь это ей принадлежат слова:

Цельному морю нужно все небо,
Цельному сердцу нужен весь Бог.

(«В глубокий час души и ночи…»)

Знает и раздваивается. Совершенно смириться – отдать всю свою волю – не готова. Еще живёт в ней своеволие. Еще не может умереть то малое «я».

Как это трудно, не знает ни один из друзей Иова, – ни один из тех, кто смотрит на великую мистерию души со стороны. Марина Цветаева не смотрит, а проживает ее… Стоит на пороге мистической смерти и – не входит. А только за этим порогом есть некая точка покоя – ось мира, та неподвижность, вокруг которой движется жизнь.

Цветаева назвала Бога – бегом. Что ж, по отношению к застывшему, мертвому это бег – вечный бег от смерти. Но по отношению к преходящему, к проходящему, пробегающему – это неподвижность.

Пока душа убегала от преходящего, от временного, она была вместе с Богом. Но перед лицом Вечного она должна была остановиться.

Бог не бежит и не стоит.

Бог пересекает нас.

Он тот, который стоит в идущем и идет в стоящем. Это то незримое, неведомое, несотворенное, которое пересекает все зримое, ведомое, сотворенное.

Полюбить море значило для Цветаевой стать Авраамом, приносящим в жертву Неведомому и Несотворенному все ведомое, тварное.

Страх и трепет Авраама – это страх всякой твари перед бездной Творца. В одной и той же душе может совмещаться и многовековой тварный страх и вечная интуиция Духа, который говорит: «В твоем ничто я мыслю все найти».