Избранные и прекрасные

– В пятницу днем у меня матч в Ист-Хиллсе, – сообщила я. – После работы можешь приехать и поддержать меня, если хочешь.

– Не откажусь. А ты поедешь потом ко мне? От Ист-Хиллса недалеко до Уэст-Эгга.

– Увы, я ночую у Тайсонов. Я уже пообещала Крисси.

– А-а. Не стоит расстраивать Крисси. А если я приеду и привезу тебе лимонаду – ничего?

– В самый раз. А теперь поторопись, если хочешь тост и яичницу. Ты так долго медлил, что теперь придется убегать сразу после завтрака.

Когда я только приехала в Нью-Йорк, тетушка Джастина как-то дала мне один совет. Если я намерена не просто выходить в свет с тем или иным мужчиной, прежде надо выяснить, как он реагирует, когда слышит отказ, будь то от меня, таксиста, официанта или своего работодателя.

– А уж потом решай, как поступить, – заключила она, – в большинстве случаев порядок действий становится очевидным.

Ник взял эту планку, чего не сумели сделать многие другие, и за завтраком доблестно старался очаровать тетушку Джастину, которая нарочно вышла, чтобы к нему присмотреться. Так много времени мужчинам она никогда не уделяла и, пока Ник болтал без умолку, изучала его, словно музейный экспонат, а я наблюдала за обоими насмешливо и ласково.

– Он, кажется, не в себе, дорогая? – спросила тетушка после его ухода. – В глазах чего-то недостает.

– Мне вполне хватает того, что есть. И вообще, это всего на одно лето.

– Ты уверена?

Нет, уверенности я не чувствовала. Я не такая, как все, что недвусмысленно доказали Уолтер Финли и Луисвилл, но ведь и Ник тоже. Несмотря на все настояния Тома и Дэйзи, я в самом деле не стремилась добиться у кого-нибудь успеха, но отчасти это равнодушие объяснялось положением довольно заносчивого человека, сознающего, что ему не светит. Нет ничего менее интересного, чем то, чего я не в состоянии заполучить.

Однако Ник… Ник говорил, что мог бы достаться мне, и в этой каверзной путанице я усматривала для нас возможность встречаться и провести вместе лето, год, пять лет или пятьдесят. Эта почва была весьма зыбкой, особенно с учетом законов о запрете смешанных браков, неровным слоем пудры распределенных по стране, но поговаривали, что вскоре ситуация может измениться. Белые женщины получили право голосовать всего два года назад, и никто не знал, что будет дальше.

Разумеется, эти мысли были туманными и ничем не угрожали мне. Я не заходила настолько далеко, чтобы заглядывать в то или иное будущее. Настоящее прочно держало меня, я никогда не забегала вперед дальше, чем на ближайшие две недели. Тем, кто попытался бы строить планы на более поздние сроки, я показала бы свой небесно-голубой еженедельник и скорбно покачала бы головой: «Увы, не могу. Так далеко наперед я не загадываю».

Будущее никогда еще не казалось таким далеким, как тем летом. Слишком многое предшествовало ему в настоящем – целый город и окружающие его притоки, устремленные в жаркую лазурь неба. Кто удосужится думать о будущем, когда в разгаре такое лето?

Глава 7

Однажды дождливой ночью в конце лета 1917 года судья Бейкер застукал меня, когда я украдкой проскользнула в дом с черного хода. Свет был погашен, судья пил в кухне один. Наверное, он собирался дождаться и разбранить меня, но к моему приходу так набрался, что сумел лишь погрозить мне толстым пальцем. Наконец он покачал головой, неуклюже поднялся с кухонного стула и удалился к себе в комнату. В дверях он помедлил – судья-вешатель, который ни за что не дал бы чернокожему десять лет, если мог дать вдвое больше.

– Я тебя прощаю, – заплетающимся языком выговорил он. – Ради Элайзы. Я тебя прощаю. И не виню.

Он великодушно кивнул, а я задумалась, что стало бы с ним, узнай он, что я никогда и не винила себя в смерти Элайзы Бейкер и вообще не считала нужным заслуживать прощение за нее. Каждое воскресенье я ходила в церковь и в то время, когда мне полагалось думать о божественном, сидела на нашей передней скамье и воображала, будто удерживаю на подбородке чайную чашку – высоко вскинув голову, равнодушная к взглядам, сверлившим мой затылок. Защитная гордость такого рода почти не оставляла места для вины, так что я не утруждалась ею.

По дому было распределено восемь портретов Элайзы Бейкер, спрятанных от глаз в туалетном столике миссис Бейкер или под бюваром на письменном столе судьи. Эти портреты запечатлели ее круглолицей девушкой с темными глазищами и роскошным, высоким эдвардианским «помпадуром». В ней чувствовалось сопротивление разрыву, присущее крученой стали, – достаточное, чтобы выдержать родительский гнев, когда она вдруг обратилась к вере, чтобы попасть к далеким экзотическим берегам, о которых всегда мечтала, и не возвращалась в Луисвилл до тех пор, пока французы и китайцы не превратили жизнь в Тонкине в ад. В отличие от многих других, Элайза могла уехать оттуда и, когда уехала, взяла с собой меня и благополучно довезла до самого дома на Уиллоу-стрит.

– Ты была моей главной любимицей, – твердила она в моих ранних воспоминаниях. – Просто самой лучшей малышкой. Я не могла тебя оставить, не могла этого вынести.