Избранные письма. 1854-1891

Не мы, его слабые противники, победим его; его победят факты самой жизни православного Востока… И от учения его останется только то, что в нем было действительно важного (в особенности, я думаю, теория развития Церкви, ясная, как дважды — 4; ну, и вообще тот именно богословский дух, который он первый у нас внес в философию). (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

218. И. И. ФУДЕЛЮ. 1–2 мая 1890 г., Оптина Пустынь

(…) Конечно, очень жаль, что Вы долго были под исключительным влиянием Гейне[787] и Некрасова. Это поэты ломаные, коверканные, противные, у которых именно лиризма-то пламенного, искреннего и нет. В них бездна лживого, натянутого и изысканного.

И, заметьте, изысканность их не в том, чтобы выражаться полюбезнее или покрасивее, как было у поэтов XVII и XVIII веков, а напротив, в том, как бы произвесть более болезненное, тяжелое и противное впечатление. Еще Гейне тем искреннее, что он сам был человек больной, который пролежал не знаю сколько лет на диване в параличе, продолжая писать свои коверканные стихи. Ну, а наш Некрасов просто был подлец, который эксплуатировал наши модные чувства, наши демократические наклонности 40, 50 и 60 годов, нашу зависть к высшим, нашу лакейскую злость, и писал обо всем этом, за немногими исключениями, деревянными виршами, а как прекрасно выразился о нем Евг(ений) Марков. И у Гейне, и у Некрасова (и тем более у Гоголя, о котором Вы тоже помянули) образы очень ярки, очень выпуклы, нередко до грубости выпуклы. Не в недостатке образности вина этих стихотворцев (Гоголя пока оставим), а в исковерканности одного (Гейне) и в лживой какофонии другого. Не то беда, что Некрасов писал «о мужике», а то беда, как он о нем писал! Прежде всего, и нескладно, и неискренно. Ведь и Кольцов писал и о мужике и о бедности. Но КАК! Ведь это прелесть.

Впрочем, я отвлекся. Дело не в них, дело в Вас. Будьте покойны они оставили на Вас очень мало следа. Если бы Вы мне теперь не сказали, что Вы увлекались Некрасовым и Гейне, я бы никогда не догадался сам об этом. В Вашей натуре гораздо более чистого лиризма, чем в натурах Гейне и Некрасова. Вам по собственному складу Вашему были бы всех других поэтов сроднее Шиллер, Жуковский и Тютчев. Знаете ли Вы их хорошо? Они и к христианству всех ближе. Великие Байрон и Гете[788]— оба глубоко развратны и в высшей степени чувственны (особенно Гете). Они оба на эстетическое чувство (в самой жизни, на развитие истинно эстетического мировоззрения, а не то что журнальной критики какой-нибудь!) действуют неотразимо!

Гордость, отвага, страстность, сила воли, физическая красота и физическая сила, тонкое сладострастие, какое-то скрытое во всем языческое богословие прекрасного в реальной жизни, глубокий аристократизм мировоззрения — вот положительная сторона у Гете и Байрона. Это, конечно, гораздо лучше и выше этой промозглой позднейшей музы «скорби и печали», столь некрасивой и хамской (надо сознаться!), но и Гете, и Байрон для христианства истинного очень вредны. Они могут, пожалуй, к нему привести человека путем психических антитез, как привела к нему языческая эстетика весь Рим и всю Грецию. Но не иначе. Я знаю по опыту моего собственного многогрешного сердца, каким горьким способом такая поэзия приводит к Богу и Христу. (…)

Надо возражать, надо спорить. Иначе не разъяснится дело. Спорить «хорошо» и небесплодно могут только те, которые наполовину уже согласны. Иначе и не следует, ибо кроме гнева и злобы из спора ничего не выйдет.