Избранные произведения

– Удивительный был летчик, лучший летчик-истребитель на Балтике, – сказал Гожев. – Одиннадцать немецких самолетов сбил за двадцать дней воины. Конечно, в каждом балтийском полку был свой собственный лучший летчик на Балтике, но, по-моему, Кудрявцев действительно был один из самых лучших. Или, может быть, оттого, что я служил с ним в одном полку и все видел своими глазами… Мы стояли тогда в Эстонии, вокруг аэродрома – леса, леса. Немцы перли на Таллин и появились рядом так быстро, что мы даже многие семьи не успели эвакуировать. Да она ни за что и не хотела уезжать. Самолет Кудрявцева всегда был на старте в готовности номер один, и Кудрявцев не вылезал из него, даже спал в нем. Делал по восемь, по десять боевых вылетов в день, дрался тут же, над аэродромом, так что мы все видели, словно в цирке. Взлетит, покрутится, собьет немца или отгонит – и на посадку, опять сидит в самолете на старте. Она ему на старт и еду носила. Он взлетит, а она стоит с судками рядом с Завойко…

– Почему с Завойко?

– Потому что Завойко тогда был техником Кудрявцева. Это потом он стал инженером полка по ремонту, а тогда был техник, и отличный техник, техник-нянька. С летчиком своим нянчился так же, как с самолетом. Ведь Кудрявцев до войны был человек с завихрениями.

– С завихрениями? Кутила, что ли?

– Еще какой! Завихрения у него разные были, не только кутежи. И охота – завихрение, по неделям в лесу пропадает, и даже игра в шахматы… Лихость в нем была – и на земле и в воздухе. Войдет в комнату – словно свет зажгли, слово скажет – хохот кругом стеной стоит. Крепкий, плотный, небольшой, зубы белые-белые. Способный был летчик, что не вылет – чудеса откалывает. Хоть и не по инструкции летит, а другому так ни за что не сделать. Если бы не завихрения, давно бы командиром эскадрильи стал. Товарищи относились к нему прекрасно, да и начальство, по правде сказать, тоже. Многое ему с рук сходило, что другому бы никогда не сошло. Я его мало знал, я от него был в стороне, мне такие люди непонятны, мне понятны люди основательные. Ну, что его теперь судить – он воевать умел и погиб как герой. Настоящая цена человека узнается в бою и в работе.

– И в любви, – сказал Криницкий.

Гожев посмотрел на него, стараясь понять, не шутит ли он. Не понял и промолчал.

– А Завойко с ним дружил? – спросил Криницкий.

– Завойко? Завойко был ему и техник, и нянька, и мать родная. Много раз его выручал – найдет, вытащит, домой приведет. Однако Кудрявцев умел и от него уходить: завьется куда-нибудь подальше – достань его. А жена сидит вдвоем с Завойко и ждет. Много ей тогда с Завойко посидеть пришлось.

– Ревновала, наверно? – спросил Криницкий.

– А кто ее знает, – сказал Гожев. – Я в это не вникал. Казалось бы, такой муж не сахар, но не слыхать было, чтобы жаловалась. Началась война – тут уж она только на старте его и видела. Он в воздухе, а она стоит с судками возле Завойко, под ветром, под солнцем, простоволосая, в пестреньком халатике…

– Отчего же в халатике?

– Она на седьмом месяце была, и очень уже было заметно… Так она рядом с Завойко и стояла и смотрела в небо, когда его самолет у нее на глазах подожгли и он перетянул через аэродром, таща за собой черный хвост, и упал в лес. У нее сразу же начались роды – тут же, на старте. Ребенок мертвый родился. Немцы подходят со всех сторон, полк перебазируется к Ленинграду, женщины уже все эвакуированы на восток, а она в тяжелейшем состоянии после родов, вот-вот умрет. Завойко ее на последней машине, беспамятную, оттуда вывез. Она очнулась только в Ленинграде, да и то недели через две. И все назад, назад просится, на тот аэродром, возле которого ее мужа сбили, от тех мест уже километров на триста отошли…

– Надеялись, что муж жив? – спросил Криницкий.

– Надеялась или нет, а примириться не умела.

– И теперь надеется?

– Кто ее знает, – сказал Гожев. – Она ведь не скажет. Не думаю, чтоб еще надеялась, до заставляет себя. Вот я и говорю – с горем смириться не хочет. Если здраво рассудить, так ведь тут ни одного шанса нет.

– Все-таки в эвакуацию не поехала, – сказал Криницкий.

– В эвакуацию – ни за что. Пошла к комиссару дивизии, попросила разрешения остаться. Комиссар из уважения к мужу велел ее обмундировать и направил к нам на аэродром.

Гожев закончил прореху и стал внимательно осматривать китель, переворачивая его в световом круге на столе. Потом поднялся, выдвинул из-под своей койки сундук, порылся в нем, вынул скляночку, и сразу же по избе распространился запах скипидара. Тщательно счищая с кителя пятна намоченной в скипидаре тряпочкой, он сказал:

– Тут про нее по-разному толкуют. Разные взгляды есть, но я своего держусь. Для меня важнее всего дело. Продчасть – знаете, какие соблазны, Там и твердокаменный свихнется. А с нею я за продчасть спокоен.

– Что ж про нее толкуют? – спросил Криницкий.

– Про всякого человека что-нибудь толкуют, этого не избежать, – ответил Гожев, нахмурясь. – Она женщина развитая, отважная, умная, за собой следит. Дурного в ней самой ничего нет, что же ее обижать…

6