Избранные произведения

- Степан я, Воропаев, по отце Артемьев, годов, видно, будет мне чуть ли не двадцать четыре. Владимирской губернии и уезда, села Глухого Озера, православный, у причастия бывал каждогодне. Пошел я с товарищем Григорьем из такого-то села за таким-то делом в город; на дорогу выпили мы оба; шумело в голове у меня, шумело, видно, и у него; пошли мы считаться, что, вишь, он взял у меня полтинник да отдавал по гривне и по две, а я считал еще за ним пятнадцать копеек, - раза два бранились, и чуть до драки не доходило - все, батюшка, хмель виновата, ничего не помню, хоть убей. Тут сели мы отдыхать да полудновали; опять я его попрекнул, опять стал считаться; он обидел меня, маркитантом обругал, я его - ох, и вымолвить страшно, - я его обухом в голову и ударил: на грех и топор этот случился под рукой. Гриша мой покатился, кровь носом полилась ручьем; я испугался - а мы сидели под кустами, недалечко от берегу, - испугавшись, я его стащил на берег, сунул в воду, да и спустил его по воде; так и сгубил я душеньку занапрасно. Видит бог, батюшка, все одна хмель виновата, ничего знать не знаю, ведать не ведаю. Что было, все сказал; теперь что господу богу угодно, то и станется надо мной; что следует по закону, то и делать прикажите - и прикажите заковать.

Все это записали, приправили, как надо было по закону и земскому обычаю, и Воропаева, связав, повели заковывать в кандалы. Сам подавал и держал Степан и руки и ноги; "не жаль, говорит, их было - туда и дорога, лишь бы скорее конец, лишь бы не дали сгнить в остроге".

Отвели и туда его; там караульные осмотрели да ощупали кандалы, все ли исправно, обыскали кругом арестанта, приняли бумагу и расписались; рассыльный взял опять книгу свою под мышку и, не взглянув больше на Степана, ушел. Дело привычное.

В первый раз попал Степан в такое место - в первый раз, может статься, и заслужил это. И темно, и сыро, и душно, и грязно. Товарищи такие, что страшно на них и взглянуть: кто в лохмотьях, зарос волосами, космы мотаются; кто исхудал под замком, лица не знать, голосу нет человеческого; а кто еще свеж и дюж, да глядит таким головорезом, что и в остроге страшно рядом с ним лечь. Было тут, как и всюду в таких местах, человека три Ивана Непомнящих; мужики здоровые, бороды чуть не по пояс, а говорят:

"Иваном зовут меня, а опричь того ничего не знаю и не помню: ни где родился, ни где вырос, ни отца, ни матери, ни родины - ничего не знаю", - Иван да Иван - так весь век и шатался. Один сидел с женой, с детьми, и тот то же говорит, и жена ничего не помнит, не знает, только знает, что зовут ее Марьей. "Господи боже мой, - подумал Степан, когда обжился немного в тюрьме; - что за диво, что за Иван да Марья, и выросли и состарились, а знать не знают, ведать не ведают: кто они и чьи они?"

Разговорился раз как-то Иван Непомнящий со Степаном и стал уговаривать его вместе бежать. Степан отказался: "Я, говорит, своей волей попал". - "Как так?" - "Да вот так и так". - "Дурак же ты, видно, был, дурак и есть; да ты отопрись я теперь: улики нет, и ничего тебе не сделают". Но Степан, сколько ни скучал, сколько ни томился в заключения, остался при своем показании и ожидал спокойно участи своей.

Между тем дело все шло СБОЯМ чередом; водили Степана раза по два в неделю в суд, все снова доспрашивались, добирались - нет концов больше никаких, все одно и то же. Дознались, какой такой был товарищ его Гришка, разослали повсюду объявления, не найдется ли где, - выждали отовсюду ответы, что нигде такой человек на жительстве не оказался, и, покончив наконец все розыски, как уже с того света справок навести было не можно, присудили учинить над Степаном, по собственному сознанию его, по закону, и сослать его в каторгу.

Пошло, однако же, дело это своим порядком, еще из уездного суда в уголовную палату - и там его в одни сутки не порешили; однако же добрались наконец и до него, нашли, что все исправно, - утвердили решение суда, только осталось прокурору отметить: "Читал", да губернатору утвердить приговор, скрепив его по листам, как приказано законом.

Прокурор был человек добрый, а пуще всего смирный, против правды не хаживал, однако же и за дело горазд не стаивал, не надрывался ни над чем. Много за год разных приговоров через его руки проходило, тысячи две, да кроме того тысяч под тридцать решений и постановлений из губернского правления и палат. Все шло у него гладко и ровно, бумага не кричит, что ни напиши на ней, - так она и была нашему смирному прокурору товарищ сподручный; прочтет не прочтет, а напишет с поля: "Читал" - и концы в воду.

Однако приговоры уголовной палаты старик читывал, по крайней мере от слова: "Приказали"; прочел и дело нашего Степана, да и положил его - не Степана то есть, который все еще сидел в остроге, а дело, - положил на ломберный стол, покрытый цветной салфеткой. На стол этот попадали у него все дела с обстоятельствами сомнительными, по коим собирался он когда-нибудь на досуге подумать.