Избранные произведения. I том

Но кому могло прийти в голову сохранить такую вещь? Это должен был быть кто-то, кто понял значение этого оружия в тот самый миг, когда его использовали. Иначе копье вернулось бы в казармы и смешалось с тысячами себе подобных. Кто мог сохранить это оружие? Нет, подумал Эркенберт, судя по всему, что говорил архиепископ, это не был набожный Иосиф из Аримафеи, которого евангелист Иоанн упоминает четырьмя стихами ниже.

Такой человек, тайный ученик Христа, вполне мог выпросить у Пилата разрешение похоронить тело, мог сохранить чашу, которую Иисус благословил для учеников на Тайной Вечере — хотя Иоанн о том не упоминает. Но он не мог бы завладеть казенным боевым оружием римлян.

А вот центурион… Эркенберт задумчиво листал страницы Библии, переходя от одного Евангелия к другому. Центурион упоминался в трех из них, и во всех трех сказал почти одно и то же: у Луки — «истинно Человек Этот был праведник», у Марка — «истинно Человек Сей был Сын Божий», у Матфея — «воистину Он был Сын Божий». А в четвертом Евангелии, от Иоанна, не мог ли автор упомянуть центуриона, как «одного из воинов»? Если центурион, выполняя свои обязанности, пронзил грудь Иисуса, а затем увидел чудо или ощутил его присутствие — что было бы для него естественней, чем хранить и беречь свое — копье?

А что было с центурионом после казни Иисуса? Эркенберт повернулся к другой книге, небольшой, потрепанной, без обложки, по-видимому, сборнику писем с рассуждениями о землях, кредитах и долгах, написанными в разное время разными людьми, к книге, которую большинство библиотекарей давно отправили бы отскоблить для повторного использования. Эркенберт занялся письмом, о котором говорил Римберт. Оно выглядело достаточно прозаично. Письмо римского времени, написанное на латыни — на плохой латыни, с интересом отметил Эркенберт, на латыни человека, знающего только команды и незнакомого с откровениями грамматики, — в заголовке извещало, что послано каким-то Гаем Кассием Лонгинусом, центурионом Тридцатого легиона Victrix. Оно с благоговением живописало распятие бунтовщика в Иерусалиме и было адресовано центурионом домой для — Эркенберт не смог разобрать имени, но определенно что-то германское, не то Бинген, не то Зобинген.

Эркенберт выпятил нижнюю губу. Подделка? Письмо явно переписывалось несколько раз, но за столько-то веков и не могло быть иначе. Если бы переписчик старался подчеркнуть важность документа, стал бы он делать такую убогую копию, таким жутким почерком? Что касается самой истории, Эркенберт не сомневался, что в году от Рождества Господа Нашего тридцать третьем центурион легиона в Иерусалиме мог быть родом из Рейнской земли. Или из Англии, если угодно. Разве сам великий Константин, сделавший христианство официальной религией империи, не был объявлен императором в родном для Эркенберта Йоркском соборе?

Главным текстом был третий, современный, написанный, как Эркенберт определил по стилю, не ранее чем лет тридцать назад. Это было описание жизни и смерти императора Карла Великого, чьи выродившиеся потомки — по мнению архиепископа Гюнтера — ныне бездарно правили Западом. Многое было уже известно Эркенберту: войны императора, его покровительство учености. Как ни на минуту не забывал Эркенберт, Карл призвал Алкуина, тоже жителя Йорка, тоже скромного английского дьякона, управлять судьбами и просвещением всей Европы. Алкуин был человек большой учености, это так. Но учености книжной, а не практической. И он не был «арифметикусом», как Эркенберт. Нигде не сказано, что арифметикус не может быть так же велик, как поэт.

Но в этих хрониках Карла Великого было нечто, о чем Эркенберт действительно никогда не слышал раньше, пока Римберт не подсказал ему. Не о том, как император умер, что было общеизвестно, но о предвестивших смерть знамениях. Эркенберт переложил книгу под яркий солнечный свет и углубился в чтение.