Моя неуклюжая попытка пошутить была встречена непроницаемым молчанием старика, который стоял теперь прямо передо мной, опираясь на узловатую деревянную трость, увенчанную набалдашником в виде серебряного черепа, задумчиво поглаживал белую бороду и внимательно рассматривал меня, прищурив пронзительно-голубые глаза за толстыми очками в проволочной оправе. Выждав немного, он расправил покрытые шалью плечи и сверкнул улыбкой.
—
На мгновение мне показалось, что мир крутнулся вокруг своей оси. Я еще раз оглядел тесное помещение, заполненное укутанными пылью диковинками и редкостями со всех концов света, масками из неизведанных уголков Африки, амулетами племен каннибалов из Папуа — Новой Гвинеи, магическими побрякушками дикарей Южной Америки и азиатских фанатиков.
— Да, — выдавил я наконец, — в витрине.
Наши взгляды скрестились, и я вдруг понял, что не слышу больше шума улицы; в ушах раздавались только скрип деревянных полок и прерывистое, свистящее дыхание владельца лавки. Я снова вытер пот со лба, хотя в темной комнате было настолько холодно, что от моего дыхания шел пар. Быть может, лихорадка вернулась. Или дело было в чем-то еще.
Хозяин кивнул:
— Я так и подумал. Ровно как и вчера, как и все дни до этого…
Я пытался было снова ему возразить, но он уже отвел свой ледяной взгляд, разорвав установившуюся между нами связь.
Здесь необходимо сделать отступление. Хотя старый лавочник и настаивал на том, что мы уже встречались, я знаю, что это не так. Его намёк на мой «вчерашний» визит не мог иметь под собой никаких оснований, поскольку в тот день я находился в соседнем городе, на похоронах моего бедного брата Штефана[55]
, который все-таки скончался от полученных ран[56], и даже нес его гроб вместе с Эрнстом, Алистером и Айзеком. Учитывая значительное расстояние между городами и мое плохое самочувствие, я никак не мог присутствовать на похоронах и посетить данное заведение в один и тот же [неразборчиво].—
Легонько постукивая пальцем по виску, старик направился в сторону витрины. Я последовал за ним, лавируя между забитыми полками и какими-то непонятными, подвешенными к потолку предметами. В облачке пыли, потревоженной нашими шагами, странное, докучливое ощущение дежавю нисколько не растворилось; все происходящее носило причудливый характер, более свойственный горячечному бреду.
Стекла старых эркерных окон-витрин задребезжали от внезапно налетевшего порыва ветра. Давление резко упало, и в висках начало глухо стучать: обычное дело для прибрежного городка перед штормом. Устье гавани на противоположной стороне залива[57]
, ясно просматривающееся через затянутые тонкой пленкой грязи окна, озарялось всполохами слабеющего оранжевого солнца. Потрепанная черепица над антикварной лавкой постанывала под ударами ветра. На улице не было ни души; булыжная мостовая блестела от дождя, а в лужах отражалось зловещее мерцание газовых фонарей[58]. Пока я наблюдал за тем, как город погружается в сумерки, меня густым туманом обволакивал ужас. В этой части порта я бывал лишь изредка, еще реже оказывался вне дома так поздно, особенно в это время года, когда вечерами тьма столь безоговорочно сменяет свет. У меня сжалось горло, пересохло во рту, а челюсти свело судорогой, от чего головная боль еще усилилась.— Надвигается гроза, — заметил хозяин, всматриваясь в воды залива.
В порту раздался штормовой сигнал. К этой секунде напряжение стало для меня невыносимым, и я понял, что должен уйти оттуда — [неразборчиво] и начисто забыть об этой жуткой лавке и ее содержимом.
— [Неразборчиво], — произнес он наконец, протиснулся к витрине и запустил внутрь руку.
Я в который раз вытер пот со лба. К головной боли теперь добавились спазмы в желудке.
— Быть может, если вас это слишком затруднит… — Мой сиплый голос перешел в шепот.
— Нет-нет, одну секундочку; это всегда занимает не больше секунды [неразборчиво]…