Избранные произведения. II том

Элен Шайрс отвернулась и сделала вид, будто ее тошнит.

— У тебя же кровотечение! — пронзительно крикнула Сью, вконец обозлившись. — Кровь, дура ты бестолковая!

Кэрри посмотрела вниз и испуганно взвизгнула.

Во влажном воздухе раздевалки ее визг прозвучал неожиданно громко.

В грудь Кэрри ударился тампон и с легким шлепком упал на пол у самых ног. По вате тут же расползся темно-красный цветок.

А затем смех — издевательский, презрительный, истеричный — вдруг словно разбух, превратившись во что-то совсем дикое и уродливое, и все, кто был в раздевалке, принялись швырять в Кэрри тампонами и гигиеническими пакетами — кто из сумок, а кто из сломанного автомата на стене. Они сыпались на Кэрри, будто тяжелые снежинки, а все скандировали:

— За-ткни-течь-за-ткни-течь-за-ткни-течь…

Сью тоже бросала — бросала и кричала вместе со всеми, не совсем даже понимая, что делает. В мозгу ее вспыхивала неоновым светом и, не переставая, крутилась, как заклинание, одна только мысль: «Ничего плохого здесь нет в самом деле ничего плохого здесь нет в самом деле ничего плохого…» Она еще вспыхивала и светилась, успокаивая и обнадеживая, когда вдруг Кэрри завыла и попятилась, отмахиваясь руками, бормоча что-то и всхлипывая.

Девушки неожиданно остановились, осознав, что цепная реакция вот-вот приведет к взрыву. Именно в этот момент, как уверяли некоторые, они почувствовали удивление. Однако все те годы не прошли бесследно, все те годы, вместившие «давай стянем у Кэрри простыню» в летнем лагере христианской молодежи, и «я нашла ее любовное письмо к Бобби Пикетту, давай размножим его и всем раздадим», и «давай спрячем где-нибудь ее трусы», и давай сунем ей в туфли змею, и «топи ее, топи». Вот Кэрри упрямо тащится за группой на велосипеде и никак не может догнать. Кэрри, которую в прошлом году звали «пудингом», а в этом — «мордой», Кэрри, от которой всегда пахнет потом. А вот она, присев помочиться в кустах, обжигает зад крапивой, и все об этом узнают («Эй, краснозадая, как, до сих пор еще чешется?»). Вот Билли Престон мажет ей волосы ореховым маслом, когда она уснула на занятиях. А сколько ее щипали, ставили ей подножки, когда она шла к доске, сбрасывали ее учебники со стола… Или тот случай, когда ей в сумку подсунули скабрезную открытку… Вот Кэрри на церковном пикнике: она опускается неловко на колени, чтобы помолиться, наклоняется, и шов на старой полосатой юбке расходится вдоль молнии с таким звуком, будто кто-то громко «подпустил ветра». Кэрри, которая никогда не может поймать мяч, даже когда он летит ей прямо в руки, и всегда влетает в сетку на волейбольном поле. Кэрри, которая на втором году средней школы споткнулась на уроке современного танца, растянулась на полу и отколола зуб. Кэрри, у которой чулки всегда со стрелками, или «бегут» прямо на глазах, или вот-вот «побегут». Кэрри, у которой всегда влажные пятна под мышками… Или вот Крис Харгенсен звонит ей после школы из автомата на окраине города и спрашивает, знает ли она, что «поросячье дерьмо» пишется только в пять букв: К-Э-Р-Р-И… Все это вдруг сложилось вместе, и масса стала больше критической. Последний убийственный прикол, последняя капля в чаше терпения — и все. Взрыв.

Кэрри взвыла в наступившем молчании и, закрыв лицо полными руками, попятилась. К мокрым волосам внизу живота прилип метко брошенный кем-то ватный тампон.

Девушки следили за ней внимательными, настороженными взглядами.

Кэрри забилась в угол одного из четырех больших отделений душевой и медленно опустилась по стене на пол. Из ее горла рвались тягучие, беспомощные стоны. Глаза закатились, сверкая влажными белками, словно глаза свиньи в загоне бойни.

— Мне кажется, это у нее в первый раз… — неуверенно произнесла Сью.

В этот момент с резким плоским хлопком распахнулась, ударив в стену, дверь, и в раздевалку узнать, что происходит, влетела мисс Дежардин.