Избранные произведения о войне

В дверях с металлическим лязгом откинулся лючок. Разговоры невольно смолкли, все подняли глаза. Только Гоцман продолжал смотреть прямо перед собой.

— Который тут Гоцман? — рявкнул сквозь отверстие конвойный.

Давид поднял глаза. Камера — не меньше полусотни людей — смотрела на него.

— С вещами на выход…

Тяжелая дверь захлопнулась за Гоцманом.

— Все, теперь уж с концами, — пророчили пессимисты.

— Наоборот, выпустят да еще и повысят! — предрекали оптимисты.

— Во бардак, — философски заключил Стекло, которого Гоцман когда-то спас от расстрельной статьи. — Это ж додуматься надо было — Давида Марковича посадить!.. Так хоть додумались выпустить, и то хлеб…

Тетя Песя нацелилась выйти со двора. Проверила, все ли положено в большую корзину, заботливо прикрыла ее куском марли, подняла глаза и… раскрыла рот от удивления — в родимый двор медленно входил Гоцман в привычном для него обличье — старом пиджачке, гимнастерке и галифе.

— Дава Маркович!.. — Всплеснув руками, тетя Песя кинулась ему на шею, осыпая горячими поцелуями избитое лицо. — Слава богу! Я же все глаза наплакала… Насовсем? А шо у вас с носом?

— Насовсем, тетя Песя, — хрипло успокоил Гоцман. — Все нормально… И с носом тоже.

— А где ж ваш такой шикарный мундир? Отобрали?

— Я зашел на работу, тетя Песя… Переоделся.

Тетя Песя, облегченно рыдая, скинула с корзины тряпицу:

— Давочка ж вы мой Маркович! А я ж вам поноску собрала. И носочки теплые! И рубашку стираную! И хлеба серого по четырнадцать рублей сорок копеек коммерческая цена кило! И рыбки вяленой! Шоб вам как-то покушать…

— Спасибо, тетя Песя…

— Вот только папиросы не нашла, — частила тетя Песя, — Эммик же ж не курит, поменял на мыло. Взял душистое, трофейное, которое на рынке пять червонцев. А шо там душить?! Лучше б пять больших кусков, а он два маленьких… Так Циля ж взяла той кусок, и нету! Считай, весь вокруг себя смыла… Так разве можно, я вас спрашиваю?..

Гоцман, ошеломленный тем, как резко за эту ночь поменялась его судьба, слушал болтовню тети Цили и чувствовал, как отпускает сердце. Оно разболелось не на шутку еще тогда, когда он лежал на полу в кабинете Максименко, кашляя кровью. И в камере, на нарах, он успокаивал его, помня совет Арсенина и представляя себя японским самураем — спокойным и холодным, готовым скорее на харакири, чем на предательство и трусость…

Они поднялись по лестнице на галерею. У дверей комнаты Гоцмана, прислонясь к ним спиной, сидя спал огромный, словно топором выделанный парень, по виду селянин, даже во сне не выпускавший из рук холщовый мешок. Увидев его, тетя Песя мгновенно забыла о мыле.

— Сидит! — тревожно зашипела она, тыча пальцем в чужака. — Пришел с раннего утра, сказал — до вас. Ничего не отвечает, меня не слушает — сидит!.. И колбасой воняет. То он продавать приехал или как раз менять?.. А на шо?..

Гоцман взял селянина за плечо, сильно его встряхнул. Тот разлепил маленькие мутные глазки.

— А я сижу тут. Вас нет, — сообщил он сонным баском.

— Ты кто?

— Кто? Я?.. Дядя Давид, я ж Рома. Сын тёти Рахили.

— А-а… — понимающе отозвался Гоцман. Отстранив Рому, он сорвал с замка сургучную печать, открыл дверь. Снял пиджак, гимнастерку. Склонившись к умывальнику, со стоном ополоснул разбитое лицо, взглянул на себя в осколок зеркала… Хорош, нечего сказать. И небритый к тому же. Успел зарасти за ночь…

Бреясь, Гоцман морщился от боли, когда острый золингеновский клинок касался подсохших ран. И косился через окно на галерею. В открытую форточку плеснул вкрадчивый голос тети Песи:

— Ромочка, а шо от вас так колбасой разит?.. А покажите на глазочек. Я посмотрела бы даже из интереса… Ой!.. — Голос тети Песи резко взмыл вверх, и Гоцман понял, что на горизонте появился Эммик. — Это ты так на Привозе, да?

— Мама, я забыл немного денег. — Голос Эммика звучал виновато и шел откуда-то снизу, видимо, он поднимался на галерею.

— Это ты так выбираешь синенькие, да?.. Мама со двора — а ты опять за кобелиное?!

— Мама, через вас нам жизни нет! — вступила в диалог невидимая Циля. — Шо вы наше счастье переехали?!

— И перееду! Выкралась тут, ждет! Жульетта на балконе!.. Он на Привоз ушел за синенькими! И где тот Привоз, где те синенькие?!

Осмотрев себя в зеркало, Гоцман остался на этот раз доволен по крайней мере тем, что чисто выбрит. Открыв дверь на галерею, он втащил в комнату притихшего Рому, который с интересом вслушивался в перебранку, и кинул его мешок в угол.

— А шо в такую даль торговать приехал? — поинтересовался Гоцман, стягивая сапоги и разминая усталые ноги.

— Та у нас там в Гораевке нету цен, — неохотно пояснил детина. — Все ж порушили. Грошей у людей нема. А шо у вас с носом?

— Как там тетя Рахиль? — пропустил вопрос мимо ушей Гоцман.

— Та ниче… — Рома крепко зевнул и, несколько раз пнув мешок кулаком, опустил на него голову, как на подушку.

— Как немцев пережили?

— Та ниче…

— Не воевал?

— Мона ж с Ариком ушли на войну, — пробормотал уже в полусне Рома, — а я остался.

— Живы? Мона с Ариком?