Избранные произведения о войне

Они вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. У открытой двери одной из квартир их ждал пожилой рабочий, вероятно, привратник. Он держал в руках связку ключей.

Дзержинский приостановился, пропуская Слащева в квартиру. Слащев вошел. Остановился в прихожей. Отметил несколько дверей.

— Смелее, смелее! — подбодрил его Дзержинский. — Осматривайтесь! Это ваша квартира. Вся. У вас, я слышал, где-то есть семья. Со временем заберете. Тесно не будет. Здесь же по соседству и курсы.

— Какие курсы? — с легким недоумением спросил Слащев. — Всему, что мог, я уже выучился.

— А теперь будете учить других. Красных командиров.

— Чему? — удивился Слащев.

— Как побеждать врага. У вас, насколько я помню, это иногда хорошо получалось.

— Издеваетесь? — нахмурился Слащев.

— Вовсе нет. Будете преподавать на курсах красных командиров.

— Все равно не понимаю. Среди них, наверное, найдутся и те, которых я… как бы это помягче… нечаянно обидел.

— Вполне возможно. Вот и расскажете им, где они допустили ошибки, в чем вы оказались умнее, дальновиднее.

— Ну, придумали! — ухмыльнулся Слащев. — Это, как в цирке. Я такое однажды видел: дрессировщик приглашал зрителей зайти в клетку с медведями. Они, говорит, смирные. Заходите, кто смелый. Смелых не нашлось.

— Ну, наши командиры действительно смирные. В бою, верно, бывают горячие. С вашим авторитетом, я уверен, вы найдете с ними общий язык.

— Постараюсь. Хотя учить других, как на коне скакать, чтоб он тебя не скинул, — не моя мечта.

— А какая же ваша?

— А никакой. Про что не подумаешь, и сразу же понимаешь — не дотянешься. Руками или умом.

Потом Слащев провожал Дзержинского. Прошли в прихожую.

— Нет, была у меня одна мечта, — сказал Слащев. — Даже не мечта — сон.

Дзержинский смотрел на Слащева, ждал. А он весь как-то сосредоточился, подтянулся, на скулах заиграли желваки.

— Был у меня конь: светло-рыжий, с черной гривой. Буланый. Змей, а не конь. Я его Буяном назвал. С полу-взгляда меня понимал. Я часто вижу его во сне. Будто мчусь я на Буяне по Тверской. А скорость такая… ветер не догонит! — Слащев тяжело вздохнул. — Под Каховкой погиб. Ранен был. Смертельно ранен был. Я вынужден был его застрелить. Целюсь в него, а он смотрит на меня. Из-за слез два раза промазал, мушку не видел… Часто о нем думаю. Ожил бы, думаю, и мы бы с ним — по Тверской… А другой мечты, пожалуй, что и нету, — закончил свой рассказ Слащев и украдкой стер тыльной стороной ладони со щеки слезу.

Во дворе они попрощались. Дзержинский указал на сопровождающего его молодого чекиста.

— А это ваш ординарец. Он будет решать все ваши вопросы. И бытовые тоже.

— Охрана? — ехидно спросил Слащев.

— Да, — согласился Дзержинский. — Ваша репутация у нас, большевиков, далеко не блестящая. Пока к вам не привыкнут, будем вас беречь.

Уже сидя в автомобиле, Кольцов почувствовал, как спадает с него днями, неделями накопившееся напряжение. Только сейчас, когда все заботы разом отпали, он вдруг почувствовал расслабляющую усталость. С ленивым интересом смотрел в окно на проплывающие мимо улицы. Покидал он Москву, когда по городу носился веселый тополиный пух, а сейчас уже тополиные листья жестко шелестели и, тихо опадая, засевали землю.

Красильникова высадили на Лубянке, сами поехали дальше. Минули Садовое кольцо, проехали по Арбату, свернули в уютный Староконюшенный. И наконец въехали в знакомый двор. Выйдя из автомобиля, Кольцов взглянул на растерявшие листву кусты сирены, бросил взгляд вверх, к третьему этажу. Увидел свой балкон. И удивился: на нем сушились какие-то вещи, пеленки, распашонки и еще невесть что. Решил, что ошибся. Нет, третий. Его.

— Слушай, Тимофей! — указывая на балкон, обратился Кольцов к Бушкину. — Объясни, пожалуйста, это мой балкон или не мой? Я же тебя в квартире оставил! Что ты там сушишь?

Стоящий рядом с Кольцовым Гольдман отвернулся и стал с преувеличенным вниманием рассматривать голые сиреневые кусты. Это не ускользнуло от взгляда Кольцова.

— Братцы, что происходит?

И вместо того, чтобы выслушивать ответы, он вскочил в подъезд и помчался наверх. Второй этаж. Третий. Его дверь. Позвонил один раз, второй. Не отвечали. Позвонил в третий раз, настойчиво. Наконец в квартире прозвучали чьи-то шаги, пискнул ребенок.

Щелкнул замок, дверь открылась, и он увидел…

Нет, этого не могло быть! При всей своей фантазии такое Кольцов не мог себе нафантазировать! В проеме двери с ребенком на руках стояла… Таня. Его Таня. Она, не шелохнувшись, смотрела на него, и по ее лицу медленно сползала слеза.

Гольдман и Бушкин отошли куда-то в угол коридора и даже не смотрели на них, боясь хоть чем-то нарушить эту святую тишину.

Потом Таня сделала шаг к нему и протянула ему ребенка. Сказала одно только слово: «Твоя».

Павел словно давно ждал этого, неумело принял этот махонький сверточек. И Таня, как будто от кого-то защищая, обхватила их обоих руками:

— Господи! Как долго мы к тебе шли! Как долго! — и, сдавленным от рыданий голосом добавила: — Все! Больше мы тебя никогда и никуда не отпустим!

От автора