Избранные произведения. Том 1. Должность во вселенной. Пятое измерение. Час таланта

Руки экспериментатора… Мы почитаем мозоли на ладонях рабочих и хлеборобов, воспеваем нежные руки женщин, удивляемся изощренной точности пальцев хирургов и скрипачей-виртуозов. Но вот — руки экспериментатора. Их загрубил тысячеградусный жар муфельных печей, закалил космический холод жидкого азота; их обжигали перекиси и щелочи, разъедали кислоты, били электрические токи при всяких напряжениях. Загоревшие под ртутными лампами, исцарапанные (всегда поцарапаешься, а то и порежешься, пока наладишь установку) — они все умеют, эти руки: варить стекло и скручивать провода, передвигать многопудовые устройства и делать скальпелем тончайшие срезы под микроскопом, орудовать молотком и глазным пинцетом, снимать фильм и паять почти незримые золотые волоски, клеить металлы и поворачивать на малую долю делений кониусы манипуляторов. В них соединилась сила рабочих рук и чуткость музыкальных, методичная искусность пальцев кружевницы и точная хватка рук гимнаста. Все, чем пользуются люди, что есть и что будет в цивилизации, проходит — еще несовершенное, хлипкое — через эти руки. Проходит в первый раз.

Потому что повторяться — не по нашей части. Наше дело: новое, только новое.

А ведь предо мной сейчас, можно сказать, ущербный Николай Никитич Толстобров — упустивший из-за войны свое время, растерявший здоровье и силу. Каков же он в полном блеске своих способностей?

…Обобщающая мысль — и сразу побочный эффект надвариантности: замерцала вперемежку с левой кистью у Ник-Ника та культя-клешня, расщепленная на два громадных сизо-багровых «пальца». Но главное, и ею он работает: вставил в щель между «пальцами» хитроумный зажим, держит в нем на весу свою фотоматрицу — а в правой, здоровой, поправляет в ней что-то пинцетом. При хорошей голове и одна рука не плоха.

…Но я знаю и крайний вариант Толстоброва (смыкающийся и с твоим таким же, где я «по фене ботаю, по хавирам работаю»): седой побирушка с одутловатым, красным от пьянства — а может, и от стыда? — лицом. Промышляет в пригородных поездах. Завернутые рукава гимнастерки обнажают две культи. К ремню пришпилена консервная банка для мелочи. Я тоже ему кидал — когда медяки, когда серебро.

Огрызок, который, не дожевав, выплюнула война. Без рук и голова не голова.

Э, к черту, прочь от этих вариантов! Мне надо в другую сторону. Волевое сосредоточение. Восстановились нормальные кисти Толстоброва — с желтоватыми пальцами, ревматическими суставами, четким рисунком синих вен.

…И повело в другую сторону: руки эти напомнили мне руки моего отца — тоже неплохого вояки и мастера. Только у бати кисти пошире да ногти плоские, а не скругленные.

Как он вчера горделиво посматривал, когда те двое пришли за советом!

Никогда я не видел ни отца, ни рук его. Судить о них могу только по своим — родичи говорят, что мы похожи. Командир разведроты двадцать пятой Чапаевской дивизии Е. П. Самойленко погиб при обороне Севастополя в том самом 42-м году, в котором родился я. Неизвестно даже, где похоронен, в какой братской могиле. Только и знаю его по той фотографии комсостава дивизии, где он с краешку, молодой лейтенант.

А в варианте, где он жив, до обороны Севастополя дело не дошло. И близко там немцев не было.

5

Маша приближается ко мне походкой девушки, которая уверена в красоте своих ног; несет образцы.

— Алексей Евгеньевич, поглядите — хватит?

Рассматриваю образцы, сам думаю о другом. Поверхность пластинок германия серебристо блестит, нигде ни пятнышка, контактные графитовые кубики притерты проводящей пастой точно посредине — и паста не выступает из-под них. У меня даже улучшается настроение: что значит — школа!

Маша пришла к нам после десятилетки, сразу попала ко мне. Она смешлива, целомудренна, очень усердна — но умения, конечно, не было. И немало пережила огорчений, даже пролила слез от придирок этого зануды (моих то есть), порывалась уйти в другую лабораторию, пока научилась работать. Зато теперь в ней можно быть уверенным, не гадать всякий раз при неудаче опыта: кто подгадил — природа или лаборантка?

…Но дело же не в том, соображаю я сейчас, при такой ее дрессировке и аккуратности здесь и за Сашку можно быть спокойным: не перепутает Машенька наклейки на ампулах. А раз так, то зачем мне она и зачем мне быть здесь! Эта возня с образцами и матрицами для меня — бездействие в форме действия. Действие же мое совсем в ином…

Колеблюсь (как не заколебаться, когда решаешься на заведомое свинство!) — и разделяю реальность альтернативными ответами:

— Ну, блеск!

— Никуда не годится, грязно. Переделай все.

В «варианте числителя» Маша со скрытым достоинством откликается:

— Нет, а что же! — И щеки ее с двумя тщательно замаскированными прыщиками краснеют: приятно.

В варианте знаменателя она говорит растерянно:

— Алексей Евгеньевич… ну, я уже просто не знаю как! — И щеки ее краснеют от досады и обиды.