Избранные произведения. Том 2

На заре ныне кончающего свою жизнь капитализма у всех поэтов европейских народов были попытки стать гомерами своего народа. Насколько живучи были эти попытки, показывает не только «Россиада» Хераскова и великолепная «Песнь о Гайвате» Лонгфелло, но и могучая поэма о Нибелунгах, которую написал в стихах и музыке Рихард Вагнер, почти наш современник. Это все было данью ушедшим временам. В этих произведениях литература главенствовала над народной поэзией.

Но жизнь народа шла неуклонно вперед и дальше, сохраняя песенную старину в обрядах, хороводах и частушках. В своем «фольклоре» народ сберегал и хранил до наших времен древние свои мелодии и культуру стиха.

Было бы наивным думать, что где-нибудь процесс перехода от поэзии устной к поэзии письменной происходил непосредственно и безболезненно. Он был всегда диалектически противоречивым и сложным.

Но наследство устной поэзии тем легче передавалось в поэзию письменную, чем более отсталым от капиталистического строительства был данный народ. Но всегда этот процесс был диалектическим.

Безудержный поток народного творчества проходил через горнило личного творчества и личной судьбы того или иного поэта. В итоге возникала или не возникала поэзия, имеющая имя автора, — близкая или не близкая народу.

Тут сплетаются линия биографии поэта с линией жизни народа в момент становления его творчества. Было бы вульгарным думать, что поэт по происхождению из народа будет непременно бессмертно-народным поэтом, а поэт-дворянин таким быть не может. Мещане Кольцов и Никитин такими не стали, а таким стал дворянин Пушкин.

Именно его гением был преодолен в России этот трудный переход от народной поэзии к поэзии письменной. Он созревал в творчестве Ломоносова и Державина и созрел в творчестве Пушкина. Его юношеская поэма «Руслан и Людмила» рождена русской сказкой, отражающей древнейшие связи Руси с Востоком, а «Сказка о рыбаке и рыбке» написана так, как будто ее спел народ. Благодаря подвигу Пушкина традиции русской устной поэзии с ее жизненно правдивой системой образов, с ясностью ее композиционных приемов, с ее музыкально звучащей словесной фактурой вошли в плоть и кровь русской письменной поэзии и до сих пор для многих современных русских поэтов являются еще недосягаемым образцом.

Именно в творчестве Пушкина мы имеем классический пример претворения устной народной поэзии в поэзию письменную без ущерба для первозданной прелести первой и для технического совершенства второй. В этом мировое значение поэзии Пушкина, в этом неувядаемая ее свежесть. Наши пушкиноведы до сих пор еще не работали эту мысль во всем ее огромном объеме.

Не была эта мысль полностью ясна и для Валерия Брюсова. Он механически утверждал неотрывность армянской письменной поэзии от устной народной. Он правильно назвал Саят-Нова «замечательнейшим и знаменитейшим» среди ашугов, не отрывая от него, как он говорит, «нашего современника — ашуга Дживани». Он мог бы прибавить, если б были ему известны, слова Рафаэля Патканяна, сказанные им в 1880 году, при первой встрече с Дживани: «Я тоже пишу за подписью «Ашуг Карапет». Ведь пока не станешь ашугом, народ тебя не станет слушать» (свидетельство Вардгеса Агароняна в его статье к 10-летию со дня смерти Дживани в 1919 г.).

Огромная работа Валерия Брюсова над книгой «Поэзия Армении» не снимает возможности критиковать его философскую ошибку понимания перехода народной устной поэзии в поэзию письменную, как единого безболезненного потока.

Этот переход происходил легко только у поэтов, боровшихся за жизнь и счастье своего народа. Примером может служить Даниэл Варужан, про книгу которого «Сердце нации» я написал в 1919 году, что она была молитвенной для каждого повстанца в Турецкой Армении, где право на жизнь было утоплено в крови с благословения Европы. И дальше про его книги «Языческие песни» и «Песни хлеба» я писал: «Тут есть над чем призадуматься. Сивасский мужик, выросший в условиях невыносимого режима, создает утонченнейшую поэзию, общечеловеческие мотивы которой вплотную подходят к самым светлым откровениям европейской и русской мысли («Кавказское слово», 1919, № 41).

А призадумался я потому, что среди моих тогдашних соратников по символизму и акмеизму были поэты, которые свою любовь к народной поэзии выражали в собирательстве жемчужин народной мысли и механическом их сплетении в ожерелья сказочек и поэмок (напр., Алексей Ремизов). Я резко отрицательно относился к этой работе.

По мере того как я знакомился с поэзией Ованеса Туманяна, а началось это в Ване, в дни моей дружбы и работы с его сыном Артаваздом, я все более убеждался, что Ованес Туманян по музыке стихов и их образам поистине поэт народный, «поэт-ашуг».