Избранные произведения. Том 2

Не зная армянского языка, я прежде всего увлекся музыкой его стихов, которую, надо сказать, сын Ованеса Туманяна передавал лучше, чем сам поэт при чтении своих стихов. Это была волна звуков, свободная, как горная река. Армянский язык имеет, как все языки, свою особенность. Н. Я. Марр определил ее как полногласие в свите (окружении) грузных согласных. И действительно, такие слова, как «жаманак» (время), «патараках» (вилка), «джанапар» (дорога), характерны для армянского языка.

От Артавазда я узнал и содержание поэм Ованеса Туманяна, которые знал только по заглавию.

В ясности сюжета, в беспрерывности звуковой волны, в скорости рассказа не было никаких признаков стилизаторства, механического усвоения прелестей народной поэзии. В лирическом волнении рассказа, в неодолимом оптимизме при трагических финалах не было намека на литературщину. Это была вольно льющаяся песня, рожденная переживаниями, слитыми с чувствами народа.

Этого я не слышал в стихах Рафаэля Патканяна и Ованеса Иоаннисиана, которых тоже узнавал понаслышке и в пересказах. Я их воспринимал как прекрасные, но только литературные произведения.

Валерий Брюсов пишет об Ованесе Туманяне: «Все творчество Туманяна носит на себе черты импровизационного таланта». И далее: «Некоторая небрежность стиха щедро искупается у Туманяна чутким пониманием ритма и редким даром звукописи. В целом поэзия Туманяна есть сама Армения, древняя и новая, воскрешенная и запечатленная в стихах большим мастером».

Как же это так? С одной стороны, «большой мастер», а с другой стороны — «некоторая небрежность стиха»?

В этих высказываниях не делает ли Валерий Брюсов той же ошибки, которую делали современники Некрасова, принимая традиции народной песни и сказки, блистательно вслед за Пушкиным освоенные и разработанные Некрасовым, за недостаточную отработанность его стиха?

Великолепный стилизатор античности, а изредка и фабричной русской частушки, не сказал, что главное в поэзии Ованеса Туманяна ее кровная близость не со стилизаторами, а с поэтами, рассказывающими о жизни народа.

Отводя значительное место в своем сборнике ранним поэмам Ованеса Туманяна, он в предисловии не отметил главной черты этих поэм — отсутствия идеализации патриархальной народной жизни и не указал, что глубоко в художественных образах этих поэм лежит острое отрицание патриархальной отсталости армянского народа. И тот факт, что Ованес Туманян не видел тогда и не мог видеть грядущих путей развития армянского народа, не умаляет силы этого отрицания. Идеализация отсталости всегда является признаком стилизаторства и всегда является органически чуждым таким подлинно народным поэтам, каким был Ованес Туманян.

С детства в своем родном Лори, куда он часто меня приглашал и куда мне не удалось поехать с ним вместе, он впитал всю свободную прелесть песенной ритмики, всю непосредственность народных образов. Конечно, он в семинарии проходил допотопную «просодику». Но как и где он учился стихотворчеству, он об этом не раз говорил мне и не раз писал, например, в письме к Ю. А. Веселовскому: «Произведения русских поэтов знакомы мне еще с детства и так полюбились мне, что, несомненно, должны были оказать на меня влияние». Великими для него были, как он сам говорил и писал, двое: Пушкин и Лермонтов. Слово «влияние» тут обозначает не что иное, как сродство творческих методов.

В начале века его творчество буйно вспыхнуло. В 1902 году написаны и «Ануш» и «Давид Сасунский» и «Взятие Тмкаберда». Характерно, что в этот период расцвета русской школы символистов Ованес Туманян не пошел за ними в туманные дебри идеализма, хотя вожди символизма не были лишены увлечений «фольклором» всех веков и всех стран. Поэзия Ованеса Туманяна осталась конкретной и целеустремленной в своих национальных гранях, и тем самым при глубоком знании поэтом истории и жизни своего народа приобрела черты общечеловечности.

Этого не случилось с его младшими современниками — группой грузинских поэтов «Голубые роги», которые при всем блеске талантов и при не меньшей, чем у Ованеса Туманяна, любви к родине, не сумели уйти из-под власти идеализации прошлого и похоронили проблески своей народности в ядовитых облаках поэзии русских и, как мне кажется, французских символистов.

Еще до начала первой империалистической войны Ованес Туманян задумал большую поэму. Давно зрела в нем мысль рассказать об исторических судьбах армянского народа, его надеждах и мечтах, распахнуть полотно эпической картины. Может быть, к этим замыслам относится и отрывок «Тысячеголосый соловей», носящий характер вступления.

Но началась война.

Дракон поднялся с новой силой,
Тревогой полный с давних пор,
Дохнул он сыростью могилы
Над сединой холодных гор, —

писал Ованес Туманян в октябре 1914 года.

Поэт посетил разоренную в 1915 году Турецкую Армению. Он писал: