Избранные произведения. Том I

Через четверть часа состояние больного было почти безнадежно.

— Какое тяжелое испытание посылает мне судьба во всем, что я люблю и что мне дорого! — печально прошептал доктор, склоняясь над изголовьем больного. Но, несмотря на все горе, энергия его не ослабевала ни на минуту. Надо сделать то, что можно и что не терпит отлагательства! Надо прежде всего спасти Андре, отстоять его у смерти… А мой бедный Фрике… Увижу ли я его когда-нибудь?

Часть II. МОРСКИЕ РАЗБОЙНИКИ

Глава 8

^{Поединок на палашах. — Давид и Голиаф. — «Джордж Вашингтон». — Дань уважения французскому флагу. — Деритесь насмерть. — Стой! — Два лихих борца. — Командир, который не любит шутить. — Письмо бандита и портрет ребенка. — Господин, а в сущности раб. — Командир уважает честных людей, но не подражает им. — Военное судно и судно-хищник.}

* * *

— Херр Готт!

— Доннер веттер! (Громы небесные!)

— Тартойфель! (Сотни чертей!)

— Ке дьябль! (Кой черт!)

— Херр Готт, Сакрамент!

— Так ты вот как действуешь!.. Подожди!.. Я тебя! Ну, теперь берегись у меня… Я угощу тебя как следует!

Эти возгласы частью на французском, частью на немецком языке и еще на каких-то непонятных диалектах сопровождал громкий лязг клинков.

Два человека, оба босые, с непокрытыми головами, с засученными до локтей рукавами, яростно сражались на дрожавшей у них под ногами палубе судна.

Они бились на саблях или, вернее, на палашах, тех грозных морских палашах, прозванных матросами забавным прозвищем «ковши», которые обыкновенно употребляются в деле при абордаже.

Вооруженные этими длинными тяжелыми палашами, бойцы с ожесточением наносили друг другу страшные удары.

Голос, ругавшийся по-немецки и призывавший поочередно то Бога, то черта, принадлежал огромному мужчине почти двухметрового роста, с торсом, напоминавшим пивную бочку, поставленную на ноги, которые походили на толстые обрубки древесных стволов. Он вертел своим палашом, словно гусиным пером, и всем своим видом олицетворял грубую физическую силу со всеми ее отрицательными сторонами.

Его физиономия соответствовала фигуре: обросшее нечесаной и нестриженой рыжей бородой, с маленькими злыми глазками и фиолетово-сизым носом заправского пьяницы, это лицо, казалось, было вырублено топором из кленового дерева.

Другой голос, молодой, свежий и вибрирующий, отличался тем неподражаемым акцентом, услышав который, всякий, хорошо знакомый с наречием, на котором говорят от Берси до Отейля и от Монмартра до Моружа, даже под 35° южной широты и 45° восточной долготы, сразу воскликнул бы:

— Это парижанин!

Если его возгласы и были менее внушительны, чем ругательства противника, то все же действия не уступали в решительности, а выпады были не менее проворны и удары саблей не менее верны и сильны.

С виду он был еще совсем подросток: ему не было еще и восемнадцати лет; росту у него не хватало до полутора метров; на подбородке не замечалось ни малейшего намека на бороду, и хрупкая на вид фигурка напоминала мальчишку. Его слегка вздернутый нос жадно вдыхал свежий морской воздух, а глаза, блестящие, как клинок палаша, в известные минуты готовы были затуманиться слезами. Его сухие мускулистые ноги обладали необыкновенной силой и подвижностью, а руки были точно железные.

Его миниатюрная кисть совершенно исчезала под защитной чашкой палаша, благодаря которой среди матросов оружие и заслужило свое забавное название «ковша».

Он владел тяжелым широким палашом с такой же ловкостью и легкостью, как костяным ножом для резки бумаг или детской жестяной саблей, и поэтому, несмотря на свою юность, являлся серьезным противником.

Глядя на двух соперников, представлявших собой столь разительный контраст, невольно напрашивалось сравнение с библейским единоборством Давида и Голиафа.

Удары сыпались без счета. Бородач рубил с остервенением, сплеча, а его маленький противник отражал один за другим удары с невозмутимым хладнокровием. Удары колосса могли бы свалить с ног быка, но мальчуган ни разу не дрогнул, не подался ни на йоту назад. Всякий раз маленький француз ловким, кошачьим движением избегал острия палаша, а великан, совершенно смущенный после непредвиденного им промаха, старался вновь принять прежнюю позицию. В этот момент клинок парижанина задевал его слегка, как бы шутя, точно желая предостеречь его, сказать ему: «Берегись!»

И разъяренный великан, смотревший сначала с пренебрежением на своего малыша-противника, а теперь призывавший на помощь все свое искусство и умение, чтобы справиться с ним, несомненно, понимал это.