Избранные произведения. Том II

«Дорогой Жан, мы с Тонтоном принесли вам еду. Идти далеко, и груз слишком тяжелый для меня одной. Но вы не бойтесь. Тонтон умеет держать язык за зубами и любит вас, как брата. В вашу тайну никто не проник. О вас много говорят, но больше обиняками. Ваши друзья, а их у вас много, надеются на скорую встречу. Я считаю часы и мыслями всегда с вами. Да не оставят вас мужество и надежда. Всем сердцем с вами, мой дорогой Жан!

Роза».

Несмотря на свою обычную бодрость и невероятную энергию, Оторва опечалился. Как же иначе? Даже для закаленного воина, ставящего долг и самоотречение превыше всего, такой образ жизни был ужасен.

Но зато какая радость, какое блаженство — читать эту записку, которая дышала трогательной простотой, была исполнена нежности и силы!

Да, именно так, простота, нежность и сила — вот душа Розы!

Одинокому бедолаге казалось, что это солнечный луч проник в его убежище и согрел своей теплой лаской. И день словно бы стал уже не таким хмурым, надгробные камни — не такими мрачными, одиночество — не таким пугающим. Улыбка возвратилась на его лицо, глаза снова заблестели, сердце забилось живее. Он испытывал неодолимую потребность говорить, кричать о своем счастье.

Но его единственным собеседником была Картечь. Собака чувствовала, что хозяину хорошо, и прижималась к его ногам. Оторва показал ей записку:

— Ты знаешь, Картечь, это письмо… и провиант… все это принесла Роза, твой друг… наш друг, которая так тебя любит и угощала всякими вкусностями, когда мы с капитаном лечились в лазарете… Да, Роза, ты помнишь ее, правда, Картечь? Наша добрая, верная Роза не забывает своих друзей, зуава и пса…

После веселого завтрака Оторва продолжил свой жуткий труд. В сотый раз он обшаривал кладбище в поисках подземного хода, протыкал шомполом землю, простукивал прикладом камни, пытаясь обнаружить следы недавнего человеческого присутствия.

Напрасные усилия! Он оставался один, по-прежнему один, посреди большого кладбища, которого пока не коснулись военные действия.

Отчаявшись найти подземный ход, Оторва принялся наудачу искать предателя, который показывался в зуавском мундире.

Ночью, в разные часы, Жан обходил зону, куда люди предпочитали не соваться, — проклятую зону, непрерывно простреливавшуюся с обеих сторон.

Но лже-зуав упорно оставался невидимкой.

Лишь настоящий зуав на каждом шагу играл со смертью и, словно саламандра[1599], не боялся огня.

Бродя ночью между аванпостами, он развил в себе удивительную остроту чувств: все видел в темноте и различал самые легкие шумы. Помогало ему и чутье Картечи, так что ничто не могло от него ускользнуть.

Молодой человек ловко миновал русские посты и засады. Ему сопутствовала удача. Он распознавал малейшие передвижения неприятеля и тут же спешил поднять тревогу в расположении французов. Рискуя получить пулю от своих же часовых, Жан подползал к ним вместе с собакой почти вплотную, кричал: «К оружию! Русские!» — и исчезал с необычайной быстротой.

Так прошли три нескончаемые, три смертельно тяжелые недели, и все это время — ни минуты отдыха, ни малейшего успеха, ни луча надежды. И вот наконец наступила ночь, когда три ракеты — синяя, белая и красная — поднялись над городом.

Он не мог сдержать радостного крика и бегом возвратился на кладбище. Сигнал повторился три раза через неравные промежутки времени, словно бы для того, чтобы избежать возможной ошибки и подчеркнуть неотложность исполнения. Остаток ночи Жан провел в засаде, твердя про себя: «Завтра!»

Нескончаемо тянулся день. Спустилась ночь. Оторва лежал, вытянувшись, под кипарисами, совершенно неподвижно. Рядом с ним — Картечь. В осажденном городе царили спокойствие, полная тишина — страшное предвестие урагана, который вскоре обрушится на укрепления и бастионы.

В полночь с главной аллеи донеслось еле слышное похрустывание гравия под чьими-то легкими шагами. Сердце у Оторвы забилось так, что чуть не разорвало грудную клетку. Картечь вздрогнула и зарычала. Молодой человек рукой зажал ей пасть. Умное животное поняло, что надо молчать, и, как хозяин, замерло в полной неподвижности. Быстрая тень прошла, чуть не задевая их, потом остановилась в двух метрах, по ту сторону кипарисов, возле большой белой плиты.

Оторва различал ненавистный силуэт лже-зуава, его двойника, виновника катастрофы, которая чуть было не стоила Жану жизни и чести. Оторва обдумывал, не пора ли кинуться на врага, перешибить ему хребет, связать руки и оттащить во французские траншеи.

Нет, этот момент еще не настал! Жан сохранял хладнокровие, жуткое хладнокровие человека, который приготовился к отмщению.