Избранные произведения. Том II

Старший почесал спину, толкнул кривую дверь. Я испужался маленько, вдруг уйдет сейчас, тогда детишки его меня мигом засолят. Руки я изо всех сил напрягал и ослаблял, чтобы путы раздвинуть, но драться с такими медведями все равно бесполезно.

Однако отец далеко не ушел. Прямо в дверях нужду справил, оторвал с веревки сушеную рыбину, стал грызть вместе с костями.

— Я не хотел, правда. У меня друг умирает. Пасечники спасти могут. Слушай, нео, я заплачу, отработаю тебе…

— Ты откудова такой говорун? С Асфальта? — нехорошо так прищурился папа.

— С Факела я.

Я решил пока не докладать, кто мой батя. Успею сказать. А чо, как бы хуже не вышло или выкуп какой заломят.

— Паа-па, можно я его засушу?

Толстый с глупым вопросом вылез. Мне стало маленько жалко главного нео. Вот ведь непруха, серьезный такой мужчина, для нео очень даже телигентовый, и такие дурни у него народились. Небось в мамашу умом пошли. Если папа ихнюю мамашу так же оплеухами с юности угощал, как тут не поглупеть?

— Ты мне врешь, — сказал папа. — Ночью хомо на Пасеку не ходят. Ночью даже новые люди в огород не ходят. Ты пришел, чтоб украсть наш чеснок?

— Не надо мне чеснока! Вы же видели — рукокрылы на меня напали!

— Ты мне врешь. Платить тебе нечем. Нет у тебя ничего, только тряпка худая. А у нас хороший огород был. Ты сломал.

— Сколько ты хочешь за свой огород?

— А кто за тебя заплатит? Назови.

Тут я прикусил язык. Представил, что на Химиках творится. Пожалуй, батя за меня теперь и гайки бронзовой не даст. Побег из карантина, избил маленько лаборанта. Да ко всему, теперь уж точно ясно, притащили мы с Кладбища болезнь.

— Па-апа, можно я его засолю?

Папа дожевал рыбу и зевнул. Ему стало со мной неинтересно. С нижней губы его сыпалась чешуя.

— Рырк, отрежешь ему ноги. Огнем остановишь кровь. Одну ногу засоли, другую сейчас зажарим, съедим. Смотри не убивай его! На огороде работать будет, рыбу чистить будет.

От таких добрых слов я едва не заплакал.

Старый обезьян громыхнул дверью и ушел. В разбитом оконце я видел огоньки других домишек. Похоже, никто за меня не вступится…

С улицы приперся Тырр, потирая разбитую харю. Без отца два здоровяка мигом запутались и едва не перерезали друг дружку.

— Левую ногу на засолку, я тебе говорю!

— Погоди резать, глупый же ты! Сперва же кровь надо выпустить!

Меня снова дернули вверх. Земляной пол повис перед носом.

— А чего только ногу солить-то?

— Папа так сказал.

— А я хочу сейчас сушеного мяска.

— А тебе вечно лишь бы жрать. Ты хоть одну умную мысль помнишь?

— А зачем он нам в огороде? Он же все сожрет. И репу сожрет, и чеснок, и картоху…

— Не сожрет, мы ему щас зубы выбьем. Эй, хомо, пасть открой, а то бить неудобно!

— Стойте, стойте, — закричал я, когда кто-то схватил за голову. — Меня нельзя есть!

— Это почему? — С губ Тырра потекла слюна. В лапе он держал обломок молотка.

— Не слу-ушай его, — заныл Рырк. — Папа что говорил? Хомо хитрые очень. Не слушай его…

— Не хитрее меня, — надулся старший. — Хомо, ты глупый. Нет такого мяса, которое мы не можем есть. Новые люди могут есть все. Поэтому мы лучше всех!

— Мы лучше всех! — подтвердил младший и начал пилить мне ногу ржавой пилой. Пила тут же сломалась. Я изо всех сил качнулся, вырвал башку из лапы Тырра и заехал лбом ему в нос. Получилось красиво, хрустнуло громко. Нео плюхнулся на задницу, схватился за нос, стал выть и растирать кровь.

— Он меня-аа уда-арил!

— Ща я его, ща! — Старший брат не стал искать пилу. Вытащил из-под тюфяка здоровый кривой нож и нацелился мне в бок. Видно, ногу решил отхватить мне прямо по пояс.

— Эй, глупые, снова орете? — Дунуло холодом, в избу ворвался злобный папа. — Тырр, чего воешь?

— Он мне нос… нос мне-ее…

— Рырк, оторви ему ноги, зачем тебе нож? Как лосю жареному ноги скручиваешь, так и этому скрути! Чего трудного? Ох, давай я сам!

Папа шагнул ко мне, схватил за коленку… и упал. Ешкин медь, я даже забыл, что собрался помирать. Много раз нео видал, но, чтоб здоровый медведь, как щенок, катался и визжал, — такого не припомню. Папа прокатился подо мной, повалил стол, разбил в щепу лавку кривую и все визжал. Обе руки засунул себе под занавес, зажал между ног, будто не мог никак до ветру сходить. Тырр тоже выпучился на отца, и вдруг подскочил до потолка. И так же сильно завизжал, ага. И свалился на меня. Меня стало сильно раскачивать. Дык качаюсь, а ничо сделать-то не могу, руки-то прижаты. Эти двое орут, шерсть на себе рвут, по бокам хлопают. Старший сынок не меньше моего испужался, спиной к двери попятился да еще обделался со страху.

— Па-апа, па-апа! — басом стал орать. Я подумал, что после его криков у всех рыб в ихнем озере ноги повырастут. Уйдет рыба куда глаза глядят, лишь бы таких некультурных нео не слушать.

И вдруг светло стало. До того очаг маленько светил да пара лучинок по стенкам тлели, а тут мне прямо по глазьям резануло.

Пасечники.