Избранные произведения. Том II

Я подошел к какому-то пузатому торговцу, сидевшему, скрестив ноги, возле лотка с напитками. Из-под курчавой седой шевелюры на меня взглянули грустные глаза стареющего мулата.

— Как зовут ту пожилую даму, с которой я разговаривал? Вон, она туда пошла…

— Эту?.. А! Это мадемуазель Аберлот, — сказал он.

— Мадемуазель? — удивился я.

— Да, мадемуазель Аберлот де Планше.

— А как по мужу?

— Она никогда не была замужем, — покачал головой торговец.

— Но она сказала, что у нее девять детей!

— Нет, что вы, нет у нее никаких детей… Это она болтает. Кузен за ней присматривает, но не вечно же держать ее дома. Она сумасшедшая, мадемуазель Аберлот. Похоже, у нее опять наступил четверг…

Гусар из Восточного экспресса

То, о чем я хочу рассказать, случилось зимой тысяча девятьсот тридцать восьмого года, когда весь мир уже охватила лихорадка, потом исказившая его до неузнаваемости. Предвоенная тревога сродни мигрени или любовному недугу, и смутная тоска сквозит в любом самом обыденном занятии, которым довольствуются люди.

Константин Кардаш, продюсер, одинаково знаменитый и своими провалами, и фильмами, титры которых еще живут в нашей памяти, в ту зиму искал сюжет. Сюжет ему был нужен значительный, полный чувства. Словом, какая-нибудь незаурядная история…

— I want a romance[172],— повторял Кардаш, перебрав, не читая, штук двадцать бессмертных произведений, от «Принцессы Клевской» до «Пармской обители».

Пушкин, Бальзак, Томас Манн — все это было отметено одним движением руки.

— Хочу романтики. Люди напуганы, им надо дать мечту.

Лысый череп в коричневых пятнах, маслянистые черные глаза без ресниц, огромное тело, бездонный желудок — Кардаш колесил по Европе, которую трясло от топота сапог, воплей диктаторов и криков на всяких сборищах, в погоне за призраком идеи, за «романтизмом», с которым можно было бы связать надежды на удачу. Кочуя из отеля в отель, от Мейфэра[173] до Елисейских Полей, от Лидо до набережной Круазет, он накануне Рождества оказался в Вене. В красной с золотом бухточке бара отеля «Саше» он смотрелся выброшенным на бархатистый пляж китом. Уплетая печенье и пирожки со стоявшего перед ним огромного блюда, Константин Кардаш уговаривал приятеля-мадьяра немедленно ехать с ним в Будапешт.

Неужели он ничего вокруг не замечал? Не видел новых хозяев Австрии: авторитарных штатских с планами завоеваний и лощеных, высокомерных военных? Не чувствовал притворного раболепия, которое их окружает? Не распознал семян ненависти, разрушения и смерти, уже начавших всходить среди мягких банкеток и бронзовых украшений? Аншлюс[174] уже девять месяцев как начался.

— Я плохо помню Венгрию, — говорил Кардаш с набитым ртом. — Мне довелось там побывать в тысяча девятьсот двадцатом, когда я скрывался и мне приходилось побираться. Я был слишком голоден, а потому ничего не помню. Но знаю, что ваша страна — это страна… романтики. Там-то я и найду мою историю любви. Матиас, поехали в Будапешт, вы будете моим гидом…

— Боюсь, вам придется разочароваться, — ответил венгр спокойным, певучим голосом. — Моя страна такая же, как все, и Будапешт похож на все столицы. В нем есть и свои памятники старины, и новые здания, есть дешевые кафе и ночные рестораны. Цыганский оркестр — еще не приключение… Но если вы так настаиваете, Костя, то поехали! Иллюзии свои вы подрастеряете, но не раскаетесь, это точно.

По венским улицам, распевая, маршировали нацистские войска, и перед печальными глазами прохожих мелькали нарукавные повязки со свастикой.

«Арлберг ориент экспресс» отправлялся из Вены в восемь вечера. Через пять минут после отправления Кардаш, раскачиваясь огромным телом в переходах между вагонами, двинулся в вагон-ресторан. Он просидел там, по своему обыкновению, до самого закрытия, трижды заказав себе все меню по порядку.

Восточный экспресс накануне вышел из Парижа и послезавтра должен был прибыть в Константинополь. На этом участке пути он снижал скорость, чтобы пассажиры могли спокойно выспаться и прибыть в Будапешт на рассвете. Поезд не спеша въехал в лесную полосу, где стволы деревьев убегали в бесконечность, как трубы огромного органа. Время от времени леса прерывались сверкающими в лунном свете заснеженными долинами, и пассажиры, в уютных ящиках купе из красного дерева, стекла и никеля, катили сквозь мир, где цвета поменялись местами и земля оказалась светлее неба.

В вагонах стойко держался легкий запах гари, вот уже сто лет сопровождавший любое долгое путешествие в поезде.

В вагоне-ресторане было мало посетителей, и почти все они относились к тем, кого дела вынудили оказаться в праздничную ночь в полупустом поезде. Разговоры за столиками звучали несвязно и глухо. Одиночки вяло знакомились друг с другом, обмениваясь банальностями, поскольку у каждого в сознании горела красная лампочка: подозрение и страх доноса.