Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

И всё-таки мучительная тревога сжимала сердце, когда Лука вышел на просторную, засаженную высокими соснами, солнечную территорию госпиталя. Невысокие, похожие на старые грибы бараки приютились у подножия сосен. Тишина, покой и безлюдье… Впрочем, откуда здесь быть людям — ведь это госпиталь тяжёлых инвалидов. Лука остановился. Он готов к этому свиданию? Да, готов.

Главный врач госпиталя не удивился, увидев Луку Лихобора. Было это весной шестьдесят первого года. В Киеве цвели каштаны. Широко разлился Днепр, величавый и спокойный в своей торжественной красоте.

В Святошине зацвели сосны, и майский ветер хлестал в лицо их хвойным ароматом.

— Отец ждёт вас, — сказал главный врач.

— Если разрешите, я пойду один.

— Хорошо. Корпус седьмой, палата девятая. Может, я…

— Нет, я сам. Я узнаю его…

Не очень ли тяжкую ношу взваливает себе на плечи парень? Может, всё-таки не отпускать его одного, помочь? Нет, не стоит. Он уже взрослый.

Лука Лихобор прошёл по коридору седьмого корпуса и остановился перед девятой палатой.

Затхлый, на лекарствах настоенный воздух после вольного майского ветра показался особенно тяжёлым, даже голова на миг закружилась. Стукнул в дверь косточками пальцев и, не дожидаясь разрешения, вошёл.

Ожидал увидеть что-то страшное, нечеловеческое, а встретил напряжённые взгляды четырёх пар широко распахнутых глаз, полных нетерпеливого ожидания. Внешне — ничего необычного: лежат на кроватях, закрытые лёгкими одеялами под самые подбородки, четверо коротко остриженных мужчин, волосы щёткой серебрятся на головах. Лица — полные, немного одутловатые. Брови у одного совсем седые, нахмуренные, у остальных трёх — чёрные.

Кто из них отец? Узнает ли он? Да, узнает. Его отец — крайний справа, у стены. Глаза такие же голубые, как и у самого Луки Лихобора, и в них светится не простое любопытство, а притаилась глубокая скорбь.

Лука уверенно сделал три шага к кровати и сказал:

— Здравствуй, отец.

— Здравствуй, — хрипло ответил Семён Лихобор. — Тебе санитарка сказала или сам узнал?

— Сам.

— Хорошо. Садись сюда, на кровать, ко мне садись.

Лука послушно сел.

— А здорово он похож на тебя, — послышалось от левой стены.

— Похож, — согласился старый Лихобор. — Похож. — И сразу наступило молчание, когда никто ж знает, что нужно говорить и нужно ли говорить вообще.

Сейчас бы вытащить бутылку водки, поставить на стол, поднести каждому из этих, на вид страшноватых, но наверняка общительных людей. Не сориентировался ты, Лука, ничего не захватил с собой. А ведь деньги на гостинцы для отца дали в интернате. Но ты шёл в больницу, в госпиталь, а пришёл в обычную комнату, где люди живут уже много лет и будут жить до самой своей смерти. И пришёл ты в гости, не на свидание в лазарет, а в госта.

— Вот ты какой, — наконец проговорил Семён Лихобор. — Красивый. Здоровый вырос. Это хорошо.

— Да, хорошо, — машинально отозвался Лука.

— Ну-ка, скажи. Испугался? Страшные мы?

— Нет, не испугался. И не страшные вовсе. Не в этом дело… Чужие мы очень…

— Правда, — тихо сказал отец. — Сущая правда. Но это пройдёт, не я буду, если не пройдёт. Со временем привыкнешь. Человек ко всему на свете привыкает…

— Даже к этому лазарету, — послышалось сбоку.

— Даже и к лазарету, — согласился Семён. — Кончаешь школу? Куда пойдёшь работать?

— На авиазавод.

— Вот это правильно. На наш завод. Поработаешь за себя и за меня.

И снова молчание. И снова не о чём говорить этим самым близким и одновременно чужим людям.

— Я гостинцев не захватил с собой, — виновато улыбнулся Лука. — Сейчас мы это поправим. Можно или запрещается?

— Нам всё можно, — глухо прозвучал странно изменившийся голос Семёна Лихобора, и трагичная интонация этих слов болью отозвалась в сердце Луки.

— Одним словом, хлопец, давай! — уже как команда послышалось с соседней койки.

Когда минут через двадцать Лука вернулся, нагруженный двумя бутылками водки и консервами, комната преобразилась. Две кровати были сдвинуты одна к другой, на одеяла расстелили что-то вроде скатерти, санитарка Сима резала хлеб, а инвалиды сидели прямо на полу, возвышаясь над кроватями, как страшные, коротко, срубленные пеньки. Отец, по всему было видно, верховодил, его слушались без возражений.

И только теперь Луке Лихобору стало по-настоящему жутко. Раньше он почему-то не мог представить, а главное, понять всю глубину трагедии этих людей, отчаянную безнадёжность их существования. Теперь это предстало перед глазами во всей своей откровенной жестокости, ещё раз подтверждая, какая суровая и беспощадная штука — жизнь.

И чтобы избавиться от нервной, противной дрожи, он быстро разлил водку в гранёные стаканы и, с волнением ощущая ладонью щётку жёстких волос на крепком затылке отца, поднёс к его губам стакан, дал закусить, а затем по очереди поднёс каждому и сам выпил, чувствуя, как горячая лавина хлынула к сердцу, перехватив дыхание.

Потом они дружно пели:

Пусть ярость благородная вскипает, как волна,
Идёт война народная, священная война!

Да, для них, инвалидов, она ещё продолжалась, священная война…