Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]

Я поднялся и пошел к большому самовару. Плавный бег воды отражался в нем, будто она мыла его бока. И они блестели. На всем широком настиле чайханы сидел один старичок, такой маленький, что самовар прятал его. Он сидел, отставив в вытянутых руках газету далеко от глаз, вооруженных очками. Очень старый старик, сжавшийся, ссохшийся. Лицо, обожженное вечным загаром, казалось слепленным из одних складок, и совсем-совсем белые, до бесцветности белые усы висели на нем, как неживые, приклеенные рукой плохого гримера.

Он услышал мои шаги, поднял на меня глаза в крохотных щелках, посмотрел поверх очков, заранее встречая меня улыбкой. О, это был потомственный чайханщик! Уж наверно всю жизнь прокомандовал этим самоваром. Такую улыбку вырабатывает профессия…

— Салям! — поздоровался я с ним.

Он ограничился кивком затрясшейся головы, глубоко вздохнул и сказал, прогнав улыбку с лица:

— Пишут — умер Герой Советского Союза Юнусов.

— Ваш знакомый?

— Нет, — сказал он, отложив зашуршавшую газету. — У нас столько героев! Всех никогда не узнаешь…

— Да, — из вежливости подтвердил я, — кого-кого, а героев у нас много.

— В одном нашем кишлаке двенадцать человек! — тут же воскликнул старик.

— Ого!

— Не веришь?

У каждого чайханщика свои истории, свои рассказы, только и ждут, чтобы клюнул слушатель, расставляют приманки. Но у меня было время, и, ничем не рискуя, я спросил:

— Двенадцать героев? Кто да кто?

Старик засмеялся, как мальчишка, трогательно и безудержно.

— Думаешь, вру? Пожарник Мукимов — раз… Ты садись, садись… Как тебя зовут?

— Анвар.

— Садись, Анвар… У, на войне наш Мукимов сто раз показывал, какой герой, и сейчас показал бы, да не может. Ничего не горит!

Старик опять рассмеялся. Э, да он был еще и веселым человеком, шутником. Впрочем, так же внезапно оборвав смех, чайханщик философски сказал:

— Время идет, люди умирают.

И забыл об остальных одиннадцати героях, неуклюже спрыгнул с настила, заковылял к самовару.

— Сейчас заварю тебе чай. Свежий. Знаешь, сколько способов заварки существует? Сто. Но я тебе открою сто первый. Самый лучший.

— Какой?

— Всегда заваривай свежий.

— Спасибо, ата.

Ошпаривая чайник кипятком, он сообщил мне еще одну удивительную новость, вспомнив о героях:

— Из нашего кишлака басмачей выгнал Чапаев.

— Хм! — не сдержался я, но старик не расслышал: самовар пел, струя журчала, клокотала в чайнике.

— В моем дворе стоял его конь. Черный жеребец. Из ноздрей огонь летел. После я на нем в поле работал.

И посмотрел на меня придирчиво.

— Опять не веришь?

— Наверно, нам в школе неправду говорили…

— А что вам говорили в вашей школе? — спросил он, поднося чайник с двумя пиалушками.

— Ну, говорили, что Чапаев воевал на Урале.

— Там был Чапаев. И здесь был Чапаев. Узбекский. Миршарапов Миркамиль. Не слыхал?

Я пожал плечами.

— Ай-вай! Чему вас в школе учат? Как все старики, он был и ворчуном.

— Я уже в институте, ата.

— Чему вас в институте учат? — повторил он, не смущаясь, и заинтересовался, а что я стану делать, когда выучусь.

Я не любил этого вопроса, но никогда не врал.

— Кино снимать.

Беззубый рот старика помаячил передо мной темной ямкой под снежными усами. Потом чайханщик одним пальцем огладил усы, словно боялся, что они отвалятся, если тронуть неосторожней, и сказал:

— Я сам в кино снимался.

Невольно подавившись чаем, я обжегся, закашлялся.

— Когда, отец?

Он молчал, наверно не зная, что ответить, и тут уж я заприставал:

— Давно? А? Недавно?

— Недавно, — мирно ответил он. — В сорок первом году.

Меня тогда еще не было, но сейчас и я был уже не ребенком, чтобы слушать сказки то про жеребца с огнем в ноздрях, то про киносъемку.

— Где же вас снимали?

— В Москве.

Один глаз его был прищурен, а другой плутовато сверлил меня: что, мол, не веришь? А я считал: в сорок первом году ему было за пятьдесят, не меньше. Что он делал в Москве? Ах, фантазер! Милый фантазер-пенсионер!

— Вы защищали Москву, ата?

Старик одернул довольно ветхий халат на груди, будто к съемке готовился.

— Я возил туда яблоки.

Ну вот, думал-думал и придумал, выкрутился из положения. А может, это была его история, его легенда, хранимая за пазухой для удивления гостей, и герой Юнусов, и пожарник Мукимов, и Миркамиль-Чапаев, который был, конечно, похрабрее Мукимова, — все, как ступеньки, вели к этой легенде… Сорок первый год… Москва…

— Яблоки? На фронт?

— Тридцать семь вагонов.

— Один возили?

— С товарищами. Адыл-ака и Мансур-ака. Достойные люди.

Легенда началась… Я попался. Кому они были нужны там, яблоки? Там, в Москве, где не хватало снарядов. В сорок первом году… Ведро угля было дороже вагона яблок. Москву защищали лютой зимой. Я об этом читал. Но о чем же рассказывать чайханщику, который жил в яблочном саду? Я молчал себе, уважая его седину и все же улыбаясь. Наверно, поэтому он сказал:

— Мне и тогда не верили…

И поплелся к самовару долить чайник. На затылке его скручивались, выползая из-под тюбетейки, жидкие седые космочки.

Я бы постарался запомнить его слова, если бы знал, что сяду и начну об этом писать… Теперь пишу своими словами.

4