Избранные произведения в одном томе

А теперь тут еще этот засранец, лыбится своей противной пьяной рожей. Шеветта положила руку на складной нож — тоже, как и куртка, позаимствованный у Скиннера. У ножика этого была выемка в лезвии, под большой палец, чтобы можно открыть одной рукой. Керамическое лезвие в три дюйма длиной, широкое, как столовая ложка, и жутко зазубренное. Фрактальный нож, как выражается Скиннер, режущий край вдвое длиннее лезвия.

— Вы, я вижу, не очень веселитесь, — сказал этот тип. Европеец, но откуда — не понять. Не француз. И не немец.

Кожаная куртка, но совсем не такая, как у Скиннера, табачного цвета и сделана из шкуры какого-то невероятно тонкокожего животного; можно подумать, что и не кожа это совсем, а плотный, тяжелый шелк. Шеветта вспомнила запах скиннеровской комнаты, запах пожелтевших журналов, некоторые из них такие старые, что картинки даже не цветные, а разных оттенков серого; вот такой же серый, без красок, бывает иногда город, если смотреть с моста.

— Все было прекрасно, пока ты не появился, — сказала Шеветта, решив про себя, что пора и сматывать — от этого мужика жди неприятностей.

— Скажи мне, пожалуйста, — не отставал тип, внимательно оглядывая ее куртку, и футболку, и ездовые брюки, — какие услуги ты предлагаешь?

— Что-то я ни хрена тебя не понимаю.

— Абсолютно очевидно, — говорит засранец, указывая в противоположный угол комнаты на тендерлойнских девушек, — что ты имеешь предложить нечто значительно более интригующее, — слово перекатывается у него во рту, как камешек, — чем эти особы.

— Шел бы ты в жопу, — говорит Шеветта. — Я рассыльная.

Засранец молчит и смотрит как-то странно, словно что-то до его пьяных мозгов понемногу доходит. Потом он закидывает голову и хохочет — можно подумать, Шеветта рассказала самый смешной в мире анекдот. Перед ней пляшут очень белые, очень качественные и, конечно же, очень дорогие зубы. У богатых, говорил Скиннер, никогда не бывает во рту никакого железа.

— Я что, смешное что сказала?

Засранец вытирает выступившие слезы.

— Да у нас же с тобой много общего.

— Сомневаюсь.

— Я тоже рассыльный, — заявляет он; только какой же из такого хиляка рассыльный, думает Шеветта.

— Курьер, — говорит он таким голосом, словно сам себе это напоминает.

— Ну и двигай ногами, — говорит Шеветта, обходя его, и в тот же момент гаснет свет и врубается музыка, и она по первым же аккордам узнает, что это «Крутой Коран», последний ихний хит «Подружка Господа Всевышнего». Шеветта торчит на «Крутом Коране», как ни на чем, и всегда врубает их, когда на байке, и нужно гнать побыстрее, и сейчас она двигается под музыку, и все вокруг тоже танцуют, и даже эти, подкуренные, в ванной, — тоже.

Избавившись от засранца — или, во всяком случае, временно о нем забыв, — она замечает, насколько лучше выглядят эти люди, когда не слоняются просто так, а пляшут. Напротив нее оказывается девушка в кожаной юбке и коротких черных сапогах с побрякивающими серебряными шпорами. Шеветта улыбается, девушка тоже улыбается.

— Ты из города? — спрашивает девушка, когда музыка смолкает.

Это она в каком же смысле? — думает Шеветта. В смысле, что я работаю на мэрию? Теперь, когда девушка — вернее будет сказать: женщина — не танцует, она выглядит заметно старше, ей, наверное, лет под тридцать и уж всяко больше, чем самой Шеветте. Симпатичная, и не так, как это бывает, когда вся красота из косметички выужена, — темные большие глаза, темные, коротко подстриженные волосы.

— Из Сан-Франциско?

Шеветта кивает.

Следующая мелодия постарше ее самой — это вроде бы тот черный парень, который переделался в белого, а потом его лицо сморщилось и облезло. Она ищет свой бокал, но разве тут найдешь, они все одинаковые. Японская куколка уже очнулась и лихо отплясывает, ее глаза безразлично скользнули по Шеветте, не узнаёт.

— В Сан-Франциско Коди всегда умеет найти все, что ему нужно, — говорит женщина; в ее голосе какая-то беспросветная усталость, а еще как-то так чувствуется, что все происходящее кажется ей очень забавным. Немка. Да, точно, немецкий акцент.

— Кто?

— Наш гостеприимный хозяин.

Женщина чуть приподнимает брови, но улыбается все так же широко и непринужденно.

— Я тут, в общем-то, случайно зашла…

— Если бы я могла сказать такое про себя! — смеется женщина.

— А что?

— Тогда бы я могла выйти.

— А тебе что, здесь не нравится?

Изблизи чувствовался ее дорогой запах. А как же, наверное, от меня-то воняет, забеспокоилась Шеветта. После целого дня верхом и ни разу в душе. Но женщина взяла ее под локоть и отвела в сторону.

— Так ты не знаешь Коди?

— Нет.

Шеветта снова заметила того пьяного, засранца значит, в соседней комнате, где свет все еще горел. Засранец смотрел прямо на нее.

— И мне, наверное, лучше уйти? Я пойду. О'кей?

— Да нет, ты что придумала, оставайся. Просто я завидую, что у тебя есть выбор.

— Ты немка?

— Падуанка.[122]

Это вроде бы часть того, что было когда-то Италией. Северная вроде бы часть.

— А кто такой этот Коди?

— Коди любит вечеринки. Коди любит эту вечеринку. Она продолжается уже несколько лет. Если не здесь, то в Лондоне, Праге, Макао…