Избранные произведения в одном томе

Она хлопнула в ладоши, и в комнате появилась Акулина.

— Поздно ли я вернулась вчера домой? — спросила она.

Акулина смешалась, потупила взоры и, видимо, не решалась ответить.

— Что с тобой? — спросила ее Марья Даниловна. — Говори же!

Но Акулина вдруг заплакала.

Марья Даниловна вздрогнула…

— Что случилось? Говори скорее! — спросила она испуганно.

Акулина тогда рассказала ей:

— Тебя привели под руки два лакея. Несчастье, сударыня, у нас в доме, ой, какое несчастье!

— Какое?

— У дверей твоих апартаментов поставлена стража.

— Стража! Зачем?

— Не ведаю про то. А только никого к тебе допускать не велено. И говорят, сие по указу царскому.

И точно молния сознание прорезали воспоминания Марьи Даниловны…

Разом точно выплыли из тумана все подробности вчерашнего происшествия. Она вспомнила и царские речи, и свои ответы.

Ей стало холодно, и она закуталась в пушистое покрывало.

Дрожь била ее тело.

— Так вот что! — промолвила она. — Я проговорилась… Царь нарочно напоил меня!

Она чувствовала, что настали ее последние дни. Черное прошлое вставало перед ней грозным тяжелым призраком.

Всю жизнь она боролась с этим прошлым, всю жизнь старалась заглушить в себе мрачные воспоминания о своих преступлениях и, когда, казалось, она достигла высокого положения, почета, все всплыло наружу, и вот она, как прежде, низвергнута в прах и поставлена лицом к лицу со своим прошлым.

Кара близится. Жертвы ее требуют отмщения. Возмездие вопиет к небу!

Душа ее устала бороться. Что делать? Уступить? Сдаться, покориться?

Но нет, не таков нрав у нее! Она будет еще бороться, будет бороться до последнего издыхания, до последней капли жизни. И пусть это ни к чему не приведет, но она не сдастся, не положит своей головы под плаху без борьбы.

Еще надо доказать, что она виновна…

За дверью послышались шаги, мягкие и вкрадчивые… Она подумала сначала, что это шаги царя, но потом, прислушавшись, сразу узнала их.

Это были шаги Меншикова, ее злейшего врага, очевидно, предавшего ее.

Дверь отворилась, и на пороге показался действительно Меншиков.

Лицо у него было свежее, несмотря на вчерашнюю попойку, и веселая довольная улыбка блуждала около его губ.

— Здравствуй! — кивнул он ей головой. — Вышли, пожалуйста, свою девку, мне нужно сейчас говорить с тобою.

Она велела Акулине выйти.

Меншиков взял кресло, подкатил его к кровати и внимательно взглянул на Марью Даниловну.

На лице ее уже не отражалось ни малейшего беспокойства.

Она быстро, заслышав еще шаги князя, постаралась стереть с лица все слезы ужаса за свою судьбу, и оно было теперь ясно, как солнечный весенний день.

Меншиков опустился в кресло и беспокойно задвигался… Уж чего доброго не помирился ли с ней царь, не простил ли ее? Но нет, ему известно, что со вчерашней ночи никто не входил к ней в комнату.

«Это гордость ее сатанинская», — подумал он с озлоблением.

— Что тебе нужно, что ты пришел ко мне, даже не дав мне встать и одеться? — сурово спросила она его, чтобы овладеть первой разговором.

— Ведомо ли тебе, что царь приказал предать тебя на суд? — спросил ее Меншиков.

— Добился-таки своего, Данилыч, — сказала она.

— Добился-таки, Даниловна, добился! — ответила он ей в тон.

Она облокотилась на подушки и посмотрела на него прямо в упор.

— Подло это с твоей стороны, — заговорила она сильно, — подло и низко. Ты добивался моей любви, ты, старый, изживший человек, ежели бы я согласилась на твои предложения, ты бы покрыл меня. Но вот я отказала тебе, и ты теперь мстишь мне, одинокой, покинутой женщине. Стыдно и гнусно сие, Данилыч!

Он покачал головой.

— Не кори меня зря, Даниловна! Не столь моя вина тут, сколь вины других.

— Кого? — быстро спросила она.

— Про то ведают царь и его совет.

— А в чем обвиняют меня? — спросила Марья Даниловна тихо.

— Во многих студных и тяжких злобах и ненавистях, кои причинили иным людям конец живота. В убиениях и потоплениях, в ограблениях, обманных деяниях и во многом прочем…

Она пожала плечами.

— Все сие доказать надлежит.

— А ты сама запираешься?

Она оглядела комнату…

— Князь, ты неглупый человек, — проговорила она, — да и я не дура петая. Свидетелей здесь нет между нами, мы одни, и я могу без опаски сказать тебе правду. Да, я все сделала это, но что из того?

— Как что? — изумился он.

— Что из того? — упрямо повторила она. — Я запрусь на суде, ото всего отрицаться стану. Ежели у нас есть суд истинный, а не подставной, он никогда не сможет обвинить меня. Предупреждаю тебя, я никогда не сознаюсь.

— Госпожа моя! — воскликнул Меншиков. — Сие поведение твое будет не у места.

— Почему?

— Поелику ты уже во всем созналась царю.

— Вот на! Да ведь, созналась я в пьяном виде. Мало ли, что может наклепать на себя человек, когда Господь у него рассудок отымет или когда его напоят проклятым зельем? Я бы и не то могла сказать.

— Царю известно все… Понимаешь — все: то, что было до Мариенбурга, и то, что было после в Стрешневке… И про озеро, и про пожар — все.

«Цыган меня выдал, — подумала она, — я погибла».

— А где доказательства?

— Есть свидетели, есть и сообщник…

«Я погибла», — еще раз подумала она.