Избранные произведения в одном томе

Я взглянул; и невидимая фигура, все еще державшая меня за руку, раскрыла передо мной могилы всего человечества. Из каждой исходил слабый фосфорический свет гниения, так что я мог рассмотреть глубочайшие склепы и увидел скорченные трупы в их печальном и торжественном сне среди могильных червей. Но увы! Спящих вечным сном оказалось на много миллионов меньше, чем тех, кто вовсе не спал; отовсюду доносились звуки слабой борьбы, чувствовалось общее тоскливое беспокойство; из бездонных ям доносился печальный шорох саванов. Даже лежавшие спокойно и те изменили неловкие и неестественные позы, в которых были погребены. И снова голос шепнул мне:

— Это ли, о, это ли не зрелище скорби?

Но прежде чем я успел что-нибудь ответить, фигура выпустила мою руку, фосфорический свет угас, земля сомкнулась над могилами, и из них вырвался отчаянный вопль множества голосов:

— Это ли, о господи, это ли не зрелище скорби?

Ночные кошмары оказывали ужасное влияние и на часы моего бодрствования. Нервы мои совершенно расстроились, и я стал жертвой беспрерывного страха. Я боялся ездить верхом, гулять, боялся всякого развлечения, для которого нужно было выходить из дому. Я не решался покидать общество людей, знавших о моих припадках, так как, случись подобный приступ в их отсутствие, меня могли бы заживо похоронить. Я сомневался в заботливости и верности лучших моих друзей, боялся, что, если припадок затянется дольше обычного, они все-таки сочтут меня умершим. Я дошел до того, что спрашивал себя: а что, если они будут рады воспользоваться затянувшимся пароксизмом и отделаться от меня, причинявшего им столько хлопот? Напрасно они старались успокоить меня самыми торжественными обещаниями. Я заставил их поклясться самыми страшными клятвами, что они не зароют меня, пока тело мое не разложится настолько, что дальнейшее промедление станет невозможным. Но даже после этого мой смертельный страх не поддавался никаким увещаниям, никаким утешениям. Я принял целый ряд тщательно продуманных предосторожностей. Между прочим, перестроил семейный склеп так, чтобы его можно было открыть изнутри. Стоило только слегка нажать на длинный рычаг, вдававшийся в глубину склепа, чтобы железные двери распахнулись. Подле самого гроба, куда меня должны были положить, были устроены приспособления для свободного доступа света и воздуха, а также для запасов пищи и питья. Сам гроб был мягко выстеган и накрывался крышкой в виде свода с пружинами, посредством которых крышка откидывалась при малейшем движении тела. Кроме того, под потолком склепа был повешен большой колокол, от него спускалась веревка, проходившая в отверстие гроба: ее должны были привязать к моей руке. Но увы! Что все наши предосторожности перед волею судьбы! Даже эти ухищрения не могли спасти от пытки преждевременного погребения несчастного, осужденного на эту пытку!

Случилось однажды, — как это часто случалось и раньше, — что я пробудился от полного бесчувствия к первому слабому и смутному сознанию бытия. Медленно — черепашьим шагом — наступал тусклый, серый рассвет душного дня. Я испытывал ощущение неловкости и одеревенения. Какое-то вялое смутное недомогание — ни тревоги, ни надежды, ни усилий. Затем, через некоторое время, — звон в ушах; спустя еще более длительный интервал — ощущение мурашек в конечностях; потом как будто бесконечный период блаженного спокойствия, когда просыпающиеся чувства начинают будить мысль; потом кратковременное погружение в небытие и внезапное пробуждение; легкая дрожь одного века, и тотчас — словно электрический удар смертельного бесконечного ужаса, от которого кровь прилила к сердцу. И только теперь — первая попытка мыслить. Первая попытка вспомнить. Только теперь успех — да и то неполный и мимолетный. И тут память возвращается ко мне настолько, что я начинаю сознавать свое положение. Я чувствую, что очнулся не от обычного сна, припоминаю, что со мной случался припадок каталепсии. И вот мой трепещущий дух наконец захвачен, точно бурной волной океана, сознанием грозной опасности — одной адской мыслью, неизменной и единственной.

Когда она овладела мной, я несколько минут пролежал не двигаясь. Но почему? Сделать усилие, которое открыло бы мне мою участь, я не смел, а между тем сердце подсказывало мне, что самое ужасное совершилось. Отчаяние, подобного которому не может вызвать никакое другое несчастье, — одно отчаяние заставило меня после долгих колебаний поднять отяжелевшие веки. Я открыл глаза. Кругом тьма, непроглядная тьма. Я знал, что припадок кончился. Знал, что кризис давно миновал. Знал, что теперь я вполне владею способностью зрения. И все-таки кругом была тьма — кромешная тьма, полное, совершенное отсутствие света, ночь, которая никогда не проходит.

Я попытался крикнуть: губы мои и пересохший язык судорожно зашевелились, но никакого звука не последовало; мои легкие, точно придавленные целой горой, сжимались и трепетали вместе с сердцем при каждом мучительном и прерывистом вздохе.