Избранные произведения в одном томе

— Эти проклятые семестральные работы! А если бы я занимался важной и точной работой, по-настоящему важной? Такая цепочка слов ввинчивается человеку в мозг, и нет силы, способной избавить от нее.

— Особенно в состоянии напряжения или усиленной сосредоточенности. Рассеивает внимание, правда?

— А у меня нисколько, — вставил Билл.

Резерфорд нетерпеливо кашлянул.

— Подожди, пока вырастешь и должен будешь на чем-то сосредоточиться. Точность — вот главное. Посмотри, что с ее помощью достигли нацисты.

— А что такое?

— Интеграция мысли, — возбужденно говорил Резерфорд. — Тренировка абсолютной сосредоточенности. Немцы создавали свою государственную машину годами — сверхбдительность они превратили в настоящий фетиш. Вспомни стимулирующие средства, которые они дают пилотам перед вылетом. Они беспощадно отсекли все факторы, которые могли бы угрожать uber alles[162].

Джерри О’Брайен раскурил трубку.

— Трудно отвлечь внимание немца. Немецкая ментальность довольно забавна. Они и вправду считают себя сверхлюдьми, верят, что у них нет никаких слабостей. Думаю, с психологической точки зрения было бы интересно убедить их в том, что у каждого из них может быть слабина.

— Конечно, только как это сделать? С помощью семантики?

— Пока не знаю. Разве что с помощью заградительного огня. Но бомба — это вообще не аргумент. Разорвать человека на куски не значит убедить его приятелей, что он был слабаком. Нет… Нужно заставить Ахилла самого поверить в свою пяту.

— Эн-ду-лайк-файк, — буркнул Билл.

— Что-то в этом роде, — сказал О’Брайен. — Сделать так, чтобы у человека в голове неотвязно звучала какая-нибудь глупая песенка. Тогда ему будет нелегко сосредоточиться. У меня такое бывает, когда я ловлюсь на «баба сеяла горох».

— Помнишь пляски средневековых фанатиков? — спросил вдруг Резерфорд.

— Вы имеете в виду разновидность массовой истерии? Люди становились в ряд и тряслись, пока не падали.

— Ритмическая нервная экзальтация. Исчерпывающего объяснения так и не нашли. Вся жизнь, вся вселенная основывается на ритме… впрочем, не буду морочить тебе голову космогонией. Опустимся до уровня Бэйсин-стрит. Почему люди шалеют от некоторых разновидностей музыки? Почему «Марсельеза» начала революцию?

— Ну и почему же?

— А бог его знает, — пожал плечами Резерфорд. — Ясно одно: определенные наборы фраз, не обязательно музыкальные, имеющие ритм, рифму или аллитерацию, накрепко привязываются к человеку, и избавиться от них очень трудно. А… — тут он умолк.

О’Брайен вопросительно посмотрел на него.

— А что?

— Несовершенство семантики, — медленно произнёс Резерфорд. — Интересно… Подумай, Джерри, «баба сеяла горох» можно в конце концов забыть. Такого типа фразу можно вычеркнуть из памяти. Но, предположим, существует фразеологическая цепочка, которую забыть невозможно. Ее невозможно изгнать из памяти — само усилие забыть исключило бы результат. Гмм… Предположим, кто-то приказывает тебе ни при каких условиях не вспоминать о носе Билла Филдса. Ты ходишь и постоянно повторяешь: «Не вспоминать о носе, не вспоминать о носе». В конце концов слова эти теряют всякий смысл, а когда ты встречаешь Филдса, то приветствуешь его, скажем, так: «Мое почтение, мистер Нос». Понимаешь?

— Пожалуй. Как в том анекдоте: если встретишь пегую лошадь, получишь большое наследство — при условии, что проходя мимо нее, ни разу не подумаешь о ее хвосте.

— Вот именно. — Резерфорд даже обрадовался. — Хватит одного идеального семантического узора, и забыть его будет невозможно. А идеальный узор должен включать в себя все. Он должен иметь ритм и ровно столько смысла, чтобы человек начал задумываться, в чем тут дело.

— И можно придумать такой узор?

— Конечно. Соединить лингвистику с математикой и психологией и посмотреть, что из этого получится. Возможно, нечто подобное случайно написали в средние века — отсюда и безумные пляски.

— Не нравится мне это, — поморщился О’Брайен. — Слишком уж отдает гипнозом.

— Даже если так, то это самогипноз, к тому же бессознательный. В этом и состоит вся прелесть идеи. Давай-ка попробуем; двигай сюда стул.

Резерфорд потянулся за карандашом.

— Эй, папа, — вмешался Билл. — А может, вы напишете эту штуку по-немецки?

Резерфорд и О’Брайен переглянулись, и в глазах у них вспыхнули дьявольские огоньки.

— По-немецки… — повторил Резерфорд. — Ты ведь сдавал немецкий, правда, Джерри?

— Да. И вы тоже его знаете. Почему бы и нет, можно написать и по-немецки. Нацистам, наверно, уже до чертиков надоел «Хорст Вессель».

— Ну, ладно… так… ради пробы, — сказал Резерфорд. — Сначала ритм. Назойливый ритм, но с цезурой, чтобы избегнуть монотонности. Мелодия нам не нужна. — Он принялся писать что-то на листке. — Конечно, это маловероятно, и даже если получится, Вашингтон все равно этим не заинтересуется.

— Мой дядя — сенатор, — мимоходом заметил О’Брайен.

ЛЕВОЙ!

ЛЕВОЙ!

ЛЕВАНТИНЕЦ с РЕВОЛЬВЕРОМ

ЛЕВАКОВ не ПЕРЕНОСИТ.

ХОТЯ держит нос НАЛЕВО

ЛЕВОЙ!

ЛЕВОЙ!

ЛЕВАНТИНЕЦ с РЕВОЛЬВЕРОМ…

— Ну, а если я кое-что знаю об этом? — спросил сенатор О’Брайен.

Офицер разглядывал содержимое только что вскрытого конверта.