Избранные произведения в одном томе

— Вы ведь господин Хомайер? — Вилли раскланивается перед колбасным магазином. — Так это, значит, вас он спасал? — болтает она. Тьяден начинает ерзать на своем стуле, точно он сидит на муравьиной куче. — Неужели вы успели забыть?

Вилли щупает себе голову:

— У меня, знаете ли, была после этого контузия, а это ведь страшно действует на память. Я, к сожалению, многое забыл.

— Спас? — затаив дыхание, переспрашивает Козоле.

— Марихен, я пошел! Ты идешь или остаешься? — говорит Тьяден.

Козоле крепко держит его.

— Он такой скромный, — хихикает Марихен и при этом вся сияет, — а ведь он один убил трех негров, когда они топорами собирались зарубить господина Хомайера. Одного — кулаком…

— Кулаком, — глухо повторяет Козоле.

— Остальных — их же собственными топорами. И после этого он на себе принес вас обратно. — Марихен взглядом оценивает сто девяносто сантиметров роста Вилли и энергично кивает своему жениху: — Не стесняйся, котик, отчего бы когда-нибудь и не вспомнить о твоем подвиге.

— В самом деле, — поддакивает Козоле, — отчего бы когда-нибудь и не вспомнить…

С минуту Вилли задумчиво смотрит Марихен в глаза:

— Да, он замечательный человек… — И он кивает Тьядену: — А ну-ка, выйдем на минутку.

Тьяден нерешительно встает. Но Вилли ничего дурного не имеет в виду. Через некоторое время они, рука об руку, возвращаются обратно. Вилли наклоняется к Марихен:

— Итак, решено, завтра вечером я у вас в гостях. Ведь я должен еще отблагодарить вашего жениха за то, что он спас меня от негров. Но и я однажды спас его, был такой случай.

— Неужели? — удивленно протягивает Марихен.

— Когда-нибудь он, может быть, вам об этом расскажет.

Вилли ухмыляется. Облегченно вздохнув, Тьяден отчаливает вместе со своей Марихен.

— Дело в том, что у них завтра убой, — начинает Вилли, но его никто не слушает. Мы слишком долго сдерживались и теперь ржем, как целая конюшня голодных лошадей. Фердинанда едва не рвет от хохота. Только через некоторое время Вилли удается наконец рассказать нам, какие выгодные условия выговорил он у Тьядена на получение конской колбасы.

— Малый теперь в моих руках, — говорит он с самодовольной улыбкой.

Глава 17

Я целый день сидел дома, пытаясь взяться за какую-нибудь работу. Но из этого так-таки ничего не вышло, и вот уже целый час я бесцельно брожу по улицам. Прохожу мимо «Голландии». «Голландия» — третий ресторан с подачей спиртных напитков, открытый за последние три недели. Точно мухоморы, на каждом шагу вырастают среди серых фасадов домов эти заведения со своими ярко раскрашенными вывесками. «Голландия» — самое большое и изысканное из них.

У освещенных стеклянных дверей стоит швейцар, похожий не то на гусарского полковника, не то на епископа, огромный детина с позолоченным жезлом в руках. Я всматриваюсь пристальней, и тут вдруг вся важная осанка епископа покидает его, он тычет мне в живот своей булавой и смеется:

— Здорово, Эрнст, чучело гороховое! Коман са ва, как говорят французы?

Это унтер-офицер Антон Демут, наш бывший кашевар. Я по всем правилам отдаю ему честь, ибо в казарме нам вдолбили, что честь отдается мундиру, а не тому, кто его носит. Фантастическое же одеяние Демута очень высокой марки и стоит того, чтобы по меньшей мере вытянуться перед ним во фронт.

— Мое почтение, Антон, — смеюсь я. — Скажи-ка сразу, дабы не болтать о пустяках: жратва есть?

— Есть, малютка! — отвечает Антон. — Видишь ли, в этом злачном местечке работает и Франц Эльстерман. Поваром!

— Когда зайти? — спрашиваю я; последнего сообщения вполне достаточно, чтобы уяснить себе ситуацию. На всем французском фронте никто не мог так «проводить реквизицию», как Эльстерман и Демут.

— Сегодня, после часа ночи, — отвечает, подмигивая, Антон. — Через одного инспектора интендантского управления мы получили дюжину гусей. Краденый товар. Можешь не сомневаться, Франц Эльстерман подвергнет их небольшой предварительной операции. Кто может сказать, что у гусей не бывает войны, на которой они, скажем, лишаются ног?

— Никто, — соглашаюсь я и спрашиваю: — Ну, а как здесь дела?

— Каждый вечер битком набито. Желаешь взглянуть?

Он чуть-чуть отодвигает портьеру. Я заглядываю в щелку. Мягкий, теплый свет разлит над столами, синеватый сигарный дым лентами стелется в воздухе, мерцают ковры, блестит фарфор, сверкает серебро. У столиков, окруженных толпой кельнеров, сидят женщины и рядом с ними мужчины, которые не потеют, не смущаются и с завидной самоуверенностью отдают распоряжения.

— Да, брат, невредно повозиться с такой, а? — говорит Антон, игриво ткнув меня в бок.

Я не отвечаю; этот многокрасочный, в легком облаке дыма, осколок жизни странно взбудоражил меня. Мне кажется чем-то нереальным, почти сном, что я стою здесь, на темной улице, в слякоти, под мокрым снегом, и смотрю в щелку на эту картину. Я пленен ею, нисколько не забывая, что это, вероятно, просто кучка спекулянтов сорит деньгами. Но мы слишком долго валялись в окопной грязи, и в нас невольно вспыхивает порой лихорадочная, почти безумная жажда роскоши и блеска, — ведь роскошь — это беззаботная жизнь, а ее-то мы никогда и не знали.