Того, что Кай на нее просто не реагирует, она понять не могла и считала это пассивным сопротивлением. Хотя она не всегда отдавала себе отчет в том, какая перед ней цель, у нее было уже достаточно европейского опыта, чтобы учитывать и такую возможность, но еще мало для того, чтобы в делах флирта, искусства чисто европейского, не впасть в типично американскую ошибку: воспринимать его не как самый пленительный, изящный и немного печальный (ибо в своей печальной мудрости он смиряется с несбыточностью желаний) вид светского развлечения, а как спорт, в котором, естественно, может быть только happy end.
Компания условилась встретиться утром для игры в теннис. Мод Филби выискала особый нюанс: играть на восходе солнца. Ей в угоду все согласились прийти вовремя.
Красивые площадки в этот ранний час еще накрывал фиолетовый конус сумерек. Мальчики, подбиравшие мячи, сонливо ютились по углам, мрачные гномы среди серых теней, окаменевшие и заколдованные фигуры у еще невидимого фонтана — прибоя, плескавшего вовсю. Потом задул ветер рассвета, для которого Мод Филби каждое утро находила подходящее определение. У нее была прелестная манера восторгаться, и, надо сказать, это ей очень шло.
Дуновение ветра рождалось всегда в одно и то же время. Казалось, оно исходит неведомо откуда — из самих серых сумерек, которые начинали плавно двигаться, словно крылья чаек. Сперва ты чувствовал прохладу только на лбу, потом она становилась ощутимей, разгонялась и превращалась в ветер. В дымке свинцово поблескивало море с его бесконечным и многообразным неспокойствием. А за морем начинало окрашиваться небо.
Мод Филби выставила из окна свой крутой лоб.
— Две вещи в жизни давались мне с трудом, а я честолюбиво их домогалась: заметить движение стрелки, отмечающей часы, и проследить, как на безоблачное небо проскальзывает утренняя заря. Ни то ни другое у меня не получалось — я не умела достаточно долго пристально наблюдать. Это показалось мне пороком моего воспитания. Мы живем в рассеянном столетии, Мэрфи…
Небо алело все ярче. Рывком поднялось солнце, огненное и сияющее. По морю прошла дрожь — Мод Филби уверяла, что уже на второе утро отчетливо это видела, — цвет его изменился, оно стало парчовым, песок на спортивных площадках превратился в золото, а отель окрасился в цвета дремлющего фламинго — подобные сравнения удавались мисс Филби еще до первого удара слева.
Другая ее идея заключалась в том, чтобы завтракать на свежем воздухе. В маленьком павильоне клуба они сполоснули руки под прозрачной струей фонтанчика, составили вместе несколько соломенных столов и стульев, после чего были внесены блюда с едой и кофейники.
Мод Филби была очень озабочена тем, чтобы каждый получил то, что ему хочется. Сама она ела тосты с маслом и кресс-салатом. Льевену подали большие куски арбуза, которые он сдобрил перцем и горчицей с травами и весьма расхваливал. Мэрфи пил черный кофе, а Кай уверял, что сигарета с утра пораньше имеет ни с чем не сравнимый вкус грецкого ореха и миндаля.
Однако Мод Филби заявила, что одним дымом не проживешь, — в числе ее лучших свойств было то, что за едой она всегда изрекала банальнейшие общие места и не ошеломляла умственными изысками, — и Кай согласился проглотить что-нибудь более существенное. Он заказал ананас.
Отельная обслуга принялась за дело: двое держали ананас, третий принес соковыжималку и стаканы, однако основную процедуру выполнил обер-кельнер и с почтительной миной подал Каю сок со льдом и соломинками. Совершение этого священнодействия каждое утро доставляло присутствующим неизменное удовольствие.
В конце концов они отложили ракетки и пошли обратно, так как теперь начали появляться и остальные гости, а Мод Филби считала для себя обременительным встречаться с ними уже сейчас — два часа спустя, вот это было бы самое время.
В одиннадцать часов они встретились снова и пошли гулять по набережной, отпуская по адресу встречных обычные колкие замечания, какие придают подобным прогулкам интимно-злобную прелесть. Льевен отличился: он сочинял прямо-таки ясновидческие картины и сравнения, вдохновляясь физиономиями некоторых англичанок.
Мод Филби любила потом где-нибудь присесть, выпить тот или иной напиток из высокого стакана и поболтать; она не пренебрегала и тем, чтобы в такой приятный час исподволь разжечь в ком-либо огонь и потихоньку его раздувать. Закладывать запальные шнуры и поджигать их одним брошенным словом, одним взглядом.
Поэтому, когда они сидели под одним из больших красных зонтиков кафе, столь выгодно оттенявших цвет лица, она как бы невзначай сообщила, что потерпевшая аварию машина вернулась из ремонтной мастерской.
Расчет оказался верным. Мэрфи чуял неприятную ситуацию для Льевена или Кая; он предполагал, что они ехали неосторожно и, уж во всяком случае, должны были предотвратить столкновение с автомобилем, за рулем которого сидела дама. Поэтому он живо спросил о причине аварии.