Избранные произведения в трех томах. Том 3

С новой силой поднялась в душе волна смятения и всех сложных чувств — острых и болезненных, какие день за днем мучают его, не дают ни жить, ни работать. Ходит он после того утра, когда Дмитрий сказал: «Сегодня ночью она сидела между тобой и мной, в твоей машине», ходит как не совсем нормальный и места найти не может. Уже был случай — чуть на встречный грузовик не наскочил; светофоры перестал замечать; вот–вот самосвал разобьет и со своей жизнью покончит. Не может разобраться толком, что же делается с ним, чего хочет он и отчего страдает. Оля Величкина!.. Воротясь в родной город, он не стал искать ее. Он знал, что для него она потеряна навеки — даже если и жива, даже если все еще помнит о нем. Не мог, нет, не мог прийти к ней после долгих лет разлуки и принести… Что он мог принести Оле? Службу свою в войсках у предателя Власова и нелегкую жизнь на краю света? После всех–то мечтаний, после всех гордых слов о грядущих подвигах и геройствах. Он их немало, этих слов, наговорил Оле Величкиной. Все месяцы знакомства с Олей он был для нее не шофером, а моряком. Он и на заводе–то ходил всегда в морских кителях — то в синем, то в белом, а для Оли еще и шикарную морскую фуражку приобрел с белым чехлом. Прощаясь, уходил непременно в сторону порта. Если Оля его провожала, размашисто шагал от ворот к самым кораблям и лишь потом окольными путями пробирался в город, домой. Героического туману напускал, хотел в глазах Олиных быть бесстрашным морским волком. Время было тревожное, предвоенное, в воздухе, как в песнях тогда певали, пахло грозой. Говорил поэтому, что возьмут его служить на флот, на подводную лодку, и в случае чего — будет громить он врага на океанских просторах. Пусть бы сказал тогда кто Степану, что не так пойдет его жизнь, как расписывал он ее Оле, — пусть бы сказали ему это в ту пору… он бы…

Нет, невыстоявший, согнутый, не мог Степан и думать о встрече с Олей Величкиной, возвратясь в родной город. Оля жила для него в далеком прошлом — светлом и безвозвратном, в таком, которое только для воспоминаний, для печали в ночные часы, когда не спится,

И вдруг Оля вновь обрела плоть, и вновь пути их пересеклись, да еще и сплелись с путями родного брата. Немыслимо, невыносимо было думать об этом. И немыслимо, невыносимо было увидеть Олю такой, какой увидел он ее в тот вечер, — совсем не похожую на былую Олю Величкину. Ни одной знакомой черточки в лице — ни малейшей, ни чуточной, — все было чужое и некрасивое, как будто бы на фотокарточке, которую хранил он у себя долгие годы, была снята не эта женщина, а кто–то совсем–совсем другой.

Никого Степан ни в чем не винил, ни на кого зла он не имел. Но работалось ему с того вечера все хуже и жилось трудней.

Надо было что–то делать. Надо было пойти, может быть, к Дмитрию и объясниться. Но лучше всего не к Дмитрию идти — при чем тут Дмитрий? Что он знает? А прямо к Оле, терять уже нечего, все потеряно, ей уже известно, конечно, какой он оказался герой.

Казалось бы, все уже ясно: надо идти к Оле и говорить с нею, а не с посредниками, не с третьими лицами, которые в таких делах всегда лишние. Но сил и решимости у Степана для этого все не хватало.

Так тянул бы, наверно, еще и еще, если бы не этот столбик с надписью: «п. Рыбацкий — 7 км».

Столбик остался позади уже давно, уже вдали светились огни города, когда Степан затормозил машину и стал разворачиваться на узкой зимней дороге. Обратно к развилке ехал не очень спеша. Обдумывал предстоящую нелегкую встречу. В том, что она непременно будет нелегкой, он не сомневался.

Нашел длинный барак и узкую дверь, в которую — он видел тогда ночью — вошла Оля, или, как ее называли теперь, Леля, отворил дверь, столкнулся в полутемном коридоре с какой–то толстухой, спросил, где квартирует Величкина. Толстуха довела его еще до одной двери, не постучав, распахнула ее, крикнула: «Величкина! К тебе. Кавалер». Степан переступил порог плохо освещенной комнаты и в ней увидел шесть солдатских коек. На всех койках лежали — кто спал, а кто читал, обратив страницы книг к лампочке под потолком. С одной из коек поднялась худая женщина, закутанная в платок, подошла, отшатнулась, но уже не вскрикнула, как в прошлый раз.

— Здравствуйте, — сказал Степан.

— Здравствуйте, — глухим голосом ответила Леля.

— Мне очень надо с вами поговорить.

Леля надела подшитые валенки, старый ватник, от которого пахло рыбой. Вышли на улицу, взобрались в кабину грузовика. Степан сказал:

— Я мотор включу. Пусть работает на малых. А то озябнем.

Мотор заработал, рокота его было почти не слышно, только слегка подрагивала кабина.

После бесконечно долгого молчания Степан заговорил:

— Оля… Что же это такое, Оля?

Он отважился на эти слова лишь потому, что в кабине было темно.

— Что именно? — спросила Леля.

— Да все.

— Степан, — сказала Леля. — Что было, то прошло. Но что было, то было. Когда меня мучили в гестапо, я, знаете, о чем думала? Я думала, как бы сберечь вашу карточку. Вы ее мне в обмен на мою подарили. Тогда, в последний день. Забыли, что ли?