Избранные работы

Religion? Ein Zwiegespr"ach (в сборнике «Weltanschauung». Berlin, Reichl), 1911.

Joh. Heinrich Pestalozzi. Часть I: Pestalozzis Leben und Wirken. 2-е изд., 1910. Части II и III: Избранные места из сочинений Песталоцци (Langensalza, Gressler), 1905.

Pestalozzi. Sein Leben und seine Ideen (в монографиях: Aus Natur– und Geisteswelt), 1909.

Lieber eine m"ogliche Umbildung der Familienerziehung in den arbeitenden Klassen (Zeitschrift f"ur Jugendwohlfahrt, 1910, V, Leipzig, Teubner).

Volk und Schule Preussens vor hundert Jahren und heute (Giessen, T"opel-mann), 1908.

Ueber volkst"umliche Universit"atskurse. «Universit"atsausdehnung. (Akad. Revue II, M"unchen, 1896. Ср. также: Comeninsbl"atter. T.VI, и Schriften der Zentralstelle f"ur Arbeiterwohlfahrtseinrichtungen, XVIII).

Sociale Erziehung (Volksbildungsarchiv. T.I.Berlin, Heymann), 1909.

Социальная педагогика Песталоцци

Здесь, в Веймаре, нам невольно вспоминается Гете, Но сама тема наша указывает нам на другую крупную фигуру того времени – на Песталоцци. Гете и Песталоцци – это дети одной эпохи и одного духа. Во многом они выступают как братья; их соединяют несомненно родственные черты. Позади обоих стоит Руссо; около, между ними – Гердер.

Всем им обще необыкновенно глубокое самобытное непосредственно теплое отношение к человеку, к чистой человечности, к человеческому образованию. Гете демонстрирует нам его своей жизнью, Гердер превращает его в широкое, всегда живо воспринимавшееся учение, Песталоцци же подходит непосредственно к самой сути дела— воспитать в человеке человека.

Это стремление носит у всех них прежде всего индивидуалистический характер: оно направлено на отдельную обособленную личность, но при этом оно все-таки направлено на общечеловеческое и прежде всего не ограничивается рамками класса и сословия. Все они обнаруживали поразительное согласие в своем непредубежденном отношении к самому простому народу, в глубоком понимании изначальности, непосредственности и связанной с ними силы и правдивости, которые так часто сказываются в народе. Правда, всех их побудил к этому Руссо; но ему удалось разжечь в них эту искру потому, что то же стремление к изначальности и непосредственности, которое называли «природой», жило в них самих. Именно эта черта отличает наряду с другими крупными достоинствами произведение Гете «Страдания Вертера», которое прежде всего вспоминается нам в Веймаре; да и вообще в этом произведении нам особенно дорога фигура молодого Гете.

Но хотя Гете и Песталоцци завязали личное знакомство, их все же не влекло друг к другу. И, в сущности говоря, это понятно, потому что при всем согласии между ними была все-таки глубокая разница. Гете в конце концов остается всегда самим собою. Его дух и сердце были достаточно велики и широко открыты для восприятия всех видов человеческой судьбы и человеческого существа; то же самое проявляется и в его отношении к простому народу. Он чувствует в нем, как, с другой стороны, и в ребенке, нечто изначальное, близкое к горячо любимой, желанной природе. Но это была только одна часть того бесконечно многого, что интересовало его. Песталоцци же отдает одной этой части всю свою душу. Он видит и чувствует невыразимую запущенность и невнимание к святым силам, которые спят в народе, а познание этого зла и решение от него избавиться в нем нераздельны, подобно тому, как кто-нибудь видит на дороге смертельно раненого и не расспрашивает, и не размышляет долго, помогать ли и как помогать, и его ли это дело, а просто бежит, ищет помощи и берется за нее, где только она попадается ему, и, таким образом, совершенно бессознательно, под натиском нужды и момента, найдет, может быть, то, что помогает. Такое впечатление производит на нас и деятельность Песталоцци. В этой непосредственности участия, в этом почти материнском инстинкте любви есть нечто женственное. «Все для других, для себя – ничего» – так гласит надпись на его памятнике; действительно, это слова, в которых выражено слишком много даже для самого великого из людей, но из тех немногих, о ком можно было бы с некоторым правом сказать это, едва ли найдется хоть один, к кому бы эти слова так подходили, как к Песталоцци.