Избранные рассказы

Он взглянул на спящего сына, который ровно и часто дышал, и бросился за дверь. Это мгновение потребовало всех его сил и выдержки. Если бы жена произнесла хотя бы одно слово, все рухнуло бы. Ведь он так любит своего сына, все, что он делает, — это только ради сына, ему он хотел бы оставить свое поэтическое наследство, он мечтал, что с самого детства вольет в его кровь поэзию, направит его жизнь в поэтическое русло, сделает все, чтобы сын стал таким большим поэтом, что слава его затмит славу отца! Только здесь его честолюбие отступало.

Кем станет его сын, если он вдруг умрет? Кто знает! Может, тем, кто далек от поэзии на много фарсангов? Может, бездомным бродягой? Или человеком, начисто лишенным духовности? Подобным тем, что вокруг него. Подобным вот этому, с автоматом, который идет навстречу и вкладывает в его руки омерзительное холодное железо.

Его уязвило, что ему поверили так быстро. С ним обращались уже не как с пленным или арестованным, а как со своим, таким же, как они. Неужели они считали его до такой степени слабым и легко приручаемым? А разве это не так? Он уже не помышлял о бегстве: их было слишком много. Кроме того — дом, жена, ребенок… Он не думал о смерти. Не думал ни о чем. Он просто шагал рядом с ними, тихий, прирученный, полусонный. (Сам он добавил бы: «И напуганный».)

Он немного пришел в себя лишь тогда, когда они очутились возле знакомого дома. Возле дома другого поэта, его друга. Прежде чем позвонить, один сказал:

— На этой охоте все поэты стали нашими.

И все засмеялись.

— Все поэты — хлипкие, — заявил другой. — Дай бог, этот будет покрепче.

И все опять засмеялись.

Да, действительно они были на охоте.

Они нажали кнопку звонка и затихли. Замерли. Затаили дыхание. Навострили уши. Послышались шаги жертвы, дверь открылась, и дичь попала в капкан.

Он отступил в тень и стал наблюдать за другом. За другом, с которым они много раз сидели за одним столом, читали, слушали и обсуждали свои стихи, горячо спорили. Они были слишком горды, чтобы хвалить стихи, но искали одобрения в глазах друг друга. И разве эти беседы и даже споры не имели оттенка восхищения? Столько разговоров вокруг одного понятия, одного образа, одной фразы и даже одного слова! Они действительно верили в силу слова. А тот незабываемый вечер, когда они читали свои стихи перед народом в том большом саду! Их слушала огромная толпа, она была то спокойна, то начинала волноваться. С последними словами, вырвавшимися из их уст (его и его друга), блеснула, казалось, молния и вспенились волны. (Вспышки фотоаппаратов казались зарницами в этом тайфуне. Это сравнение еще тогда пришло ему на ум.) Им обоим пришлось читать стихи до поздней ночи. И люди, не чувствуя усталости, слушали их. И они оба, несмотря на скрытое и естественное для поэтов соперничество, не могли не восхищаться друг другом. Больше им не надо было сдерживаться, скрывать свои чувства теперь, когда после многих лет каждый снова нашел себя, выйдя из своего маленького мирка, и обрел признание народа, о котором в последние годы старался не думать, полагая, что его поэзия не нужна людям.

Он глядел на своего друга. Глядел, как тот в растерянности, ничего не соображая, уставился на этого, ни во что не верящего, и как выслушивает его обвинения. И… как понимание происходящего приходит к нему.

— Ха! Революция! Неужели?

И замер в ожидании. Он не поднял правую руку, не распахнул рубашку на груди. Но и не сжался в комок. Он стал ждать. Ждать пулю, которая, подобно слову, должна войти в мышцы и кости. Но они дали своей жертве еще один шанс. Они знали, зачем убивают, и не желали убивать зря. Они же не были патологическими убийцами. Их фетиш требовал равно и смерти, и жизни. Смерти, когда она необходима им, и жизни, когда она необходима им.

— Если вы присоединитесь к группе борцов за революцию и согласитесь участвовать в чистке — устранять антиреволюционные элементы, — ваше наказание будет отменено.

Лицо поэта презрительно и устало нахмурилось.

— Я?..

Голос ответил:

— Ваш друг-поэт уже присоединился.

Он вышел из тени и в то же мгновение увидел, что его друг съеживается, сжимается в комок.

— Ты… Ты?..

— Давай, присоединяйся к революции.

— К революции? К революции подонков?

— Давай, не будем упрямиться. Разве ты не говорил всегда о служении народу? Вот тебе и народ.

Друг простонал:

— Это не народ, эти подонки — не народ.

Тогда он снова отодвинулся в тень. И услышал выстрелы, и увидел: его друг, словно набитый мешок, как он сам образно выражался, валяется около стены, лежит, сжавшись в комок.

* * *

Остальные убийства для него уже ничего не значили. Нельзя сказать, что это было ему безразлично, но он очерствел. Все это как-то не доходило до его сознания. Наконец его освободили. Он возвращался домой.

«Все совсем не так, как вы думаете. Даже врагу нравятся сильные. Они любят сопротивление. Я показал им свою силу, я сопротивлялся. А он упал на колени, молил и рыдал. Им все это надоело, и они его прикончили».

Упорное воспоминание возвращало его в тот день, когда они с другом-поэтом жарко спорили о «сути понятий».