Избранные стихи

Как много улыбающихся ртов

и лестных слов разменная монета.

На каждый зов я побежать готов, —

предстать пред тем, кто спросит: — Где ты?!

К моим услугам славы экипаж.

Я, кланяясь учтиво, проезжаю

средь возгласов толпы, входящей в раж.

Я еду в никуда — я это знаю!

Я знаю, это страшный гонорар,

его дают тому, кто продается.

И с каждой похвалой растет вокруг базар.

Во мне меня все меньше остается...

Кто волосы мои так ловко окорнал?..

Я вижу ножницы в руках Далилы...

Отец, я изнемог. О, если бы ты знал! —

я так устал приятным быть и милым!

Перевод Р. Баумволь

ДЕНЬ И НОЧЬ /Перевод Р. Баумволь/

Плоть внимает Дню,

кровью же властвует Ночь.

Этот разлад, словно бездну,

— не превозмочь.

Не избавиться крови от цели своей,

не помогут ни боги, ни гномы.

День — квадрат с парой глаз. Ночь — иная совсем,

и взирает на мир по-иному.

Перевод Р. Баумволь

ДЕНЬ И НОЧЬ /Перевод В. Горт/

Плоть внимает дню,

а кровь внимает ночи.

Вот и все.

И понимай, как хочешь.

У крови — рок, судьба, стезя.

И тут башки бессильны меднолобые.

У дня квадратного свои глаза.

У ночи — глаза особые.

Перевод В. Горт

НА УХО РЕБЕНКУ /Перевод Р. Баумволь/

Не вымысел это, не сказка из книжки

для малых детей, а глава бытия.

Живали-бывали однажды парнишки.

Одним из парнишек, представьте, был я.

Что годы промчались, не я в том повинен.

Ведь стать пожилым — это участь, не цель.

Я детство провел в степной Украине —

земле среди многих галутских земель.

Яркон и Киннерет — душа наших песен,

которые мы вдохновенно поем.

Но Днепр Украины, он тоже чудесен,

и сложено множество песен о нем.

Он ластился каждой волной своей зыбкой,

он хлебом насущным впитался в меня,

и мне золотою мерещилось рыбкой

днепровское солнце высокого дня, —

Когда не понять — где конец, где начало,

кто в ком отражается — не разберешь.

Ты неводом руки раскинешь, бывало,

и ловишь лучей золотистую дрожь.

Но сладкую грусть передать мне едва ли,

что сумеркам на Украине дана.

О, как они детское сердце пленяли,

когда я в те дали смотрел из окна!

А сумерки были как тайна, как чудо.

Писал я для взрослых об этом не раз.

Но взрослый лишь ясное ищет повсюду.

Не любит он тайн. Вся надежда на вас...

От взрослых услышишь: чудак ты, однако!

Мнишь времени вспять повернуть колесо...

А вам-то понятно, что можно заплакать

без всякой причины. Взгрустнулось, и все.

Прислушались люди к поэту большому,

когда он сказал, непомерно грустя:

«О, Господи! Мир Твой подобен Содому,

покуда одно хоть рыдает дитя».

Немало ночей пережил я ребенком,

когда колотили прикладами в дверь.

И вечером, как постучат ко мне громко,

запрыгает сердце даже теперь.

Любил у Днепра я ходить вечерами:

один, завороженный, словно во сне.

Ведь это случалось, наверно, и с вами:

вас что-то пугает и тянет вдвойне.

Мне было до трепета страшно и странно:

вот день вдруг в небесном просторе иссяк,

вот солнце скатилось кровавым бараном —

и ангелом Божьим спасен был Исаак...

Сплетались деревья в узоры тугие.

Тут жертвенником разгорались одни,

а там богомольно качались другие

деревья, которые были в тени.

Но хлопчик Михаиле, хоть рядом стоял он,

а чуда великого не замечал, —

что небо час вечера благословляло,

что шепот Днепра как молитва звучал.

Всплывала луна, как субботняя хала,

а небо мерцало пучками огней, —

как свечи, которыми мама встречала

субботу — особенный день среди дней.

А в ночь посветлее нужна была малость —

и вот уже Днепр семисвечья зажег...

луна тогда яблоком мне казалась,

насаженным в Симхат Тора на флажок.

Но я не забуду той ночи ужасной —

о, Днепр! Твое вдруг потемнело чело.

Теченье схватило луну, что погасла,

как мертвую птицу, ее понесло...

Рыдающий город представить вам трудно —

когда не спасает, что дверь — на засов.

На улицах гулких темно и безлюдно.

Погромщиков топот и вопль беглецов...

О прошлом вы знаете только по книгам,

со страшных пророческих слов «ма милейл»[14],

на мне же те ночи — подобно веригам,

и память воздвигла в душе мавзолей.

Я страхами в детстве обязан погрому,

и я повторяю полвека спустя:

о, Господи! Мир Твой подобен Содому,

покуда одно хоть рыдает дитя.

Перевод Р. Баумволь

МОИ БЕЗРАССУДСТВА /Перевод Р. Баумволь/

Я помню, зеленели дерева —

все — по своим законам, для себя,

в любви к самим себе.

И шелест их был полон сам собой.

А я воображал —

все это для меня.

Я помню, высились дома, дома...

И улица была —

мозаика из лоскутков.

Был свой незыблемый закон чередований,

и гнет квартплаты и привязанности к месту.

А я воображал:

ко мне,

ко мне,

ко мне

красоты города наперебой взывают.

И также радости —

они отмерены. И что там ни стрясись —

лишь вспышка случая, что гаснет на лету.

Из глаз, что вовсе не желают плакать, —

соленая слеза.

А я воображал,

что барабаны бьют ради меня,

что не воскликни я: «Да будет радость!»,

не прозвучал бы ни один напев.

И муки помню я:

в одной руке Творца небесная палитра,

таблица умножения — в другой...

И сочетались как-то вкус и цвет,

что в кусе хлеба,

и в куске холста,

и в безыскусственности слов ребенка.

Союз извечен между «да» и «нет».

И нет такого пиршества души,

что не стремится к своему концу.