Избранные труды по русской литературе и филологии

Помимо некоторых конкретных комментариев, представляется нужным одно пояснение более общего порядка. Филологическое поколение, к которому принадлежали упомянутые ученые, в начале своей деятельности ясно видело и было склонно декларировать историческую обусловленность и необходимость «обновления». При этом, с одной стороны, осознавалась связь как с новейшим искусством, так и с радикальным изменением социокультурной ситуации в целом, а с другой – именно разрыв с прошлым стимулировал соотнесения с далекими эпохами русской литературы (так, «свои» 20-е годы могли мыслиться сравнительно с пушкинскими – ср., например, диалог Эйхенбаума и Тынянова о критике в «Жизни искусства» 1924 г.). С течением времени утверждать согласие своего поколения, дела, метода, биографии с историей стало много труднее. В статье о Тынянове Эйхенбаум сделал это, почти демонстративно исключив всякую рефлексию, но рефлексия попала в письмо, которым он в канун 1941 г. сообщал Тынянову о печатании статьи: «Вот уже настоящие сороковые годы, а мы – люди 20-х годов, вроде… Вроде кого? И сравнить-то не с кем!»556 (Слова Эйхенбаума отсылают к известному пассажу из пролога к «Смерти Вазир-Мухтара»: «Перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой».) 2 января 1941 г. Тынянов отвечал: «Поздравляю тебя с Новым годом, благо мы его пока не знаем. Сороковые годы идут, а параллели даже ты не видишь. Где искать? Мой Кюхля в 46-м году помер и больше ему нечего было делать. Пока ты работаешь – наше поколение (resp. – околение тож) в порядке. Пишите, старичок!» И далее о лермонтоведческих штудиях: «Тебе не страшно, что о мальчике 28 лет все думают, и ищут, и пишут, и спорят старики через 100 лет! Нет, правда, так по человечеству?»557 Эпистолярный некролог Винокура Тынянову входит в контекст тех же вопросов об исторической судьбе «людей 20-х годов». Приводим текст письма558: