Избранные труды по русской литературе и филологии

«Два перегона» собственно и стали первым доведенным до печати опытом такого рода. Через год последовал цикл, снабженный пародийным (и автопародийным) заглавием «Исторические рассказы» («Звезда». 1930. № 6), – там не было «истории» ни в смысле романов о Кюхельбекере и Грибоедове, ни даже в духе Киже. В цикле нашли применение оба автобиографических пласта, но автобиографичность провинциального не была объявлена, как и в «Попугае Брукса»545 и латышском «перегоне». Ко всему ряду опытов после «Смерти Вазир-Мухтара» прямо относятся слова в одном из интервью: «Современная литература… жива для меня не своими результатами, а своими попытками и усилиями»546. Стоит поэтому всмотреться в публикуемый текст.

Латышский фрагмент построен на повторяющихся и варьируемых словесных темах и этим напоминает развертывание стихотворного текста. Начат он каламбуром: название фрагмента, следующего сразу за общим заголовком, естественно читается как имя города, но в первых фразах и далее фигурирует рига – сарай. «Рига стоит» – стоит как будто и ее значение, но та же фраза, повторенная в вокзальной главке, возвращает в текст имя собственное, удерживая при этом и прежнее значение, – тем более цепко удерживая, что вокзал деревянный и с застрехами.

Простейшее «стоит» также не столь просто. Здесь игра извлечена не из одного слова, а из пары глаголов «стоять – идти», рассыпанных по всему тексту. Нужна она для того, чтобы уничтожить противоположность их значений (движение – отсутствие движения; важны только эти главнейшие признаки – поэтому в игре участвуют и такие глаголы, как сидеть, пробираться, выбегать, наступать). А это в свою очередь нужно для того, чтобы передать ход-стояние «большого времени» – времени природы и истории. Природа и история не разграничены, а слиты – еще одна принципиальная художественная установка. В это соединение входит и язык: этимология слова krievs в данном контексте выявляет присутствие «большого времени». Оно невообразимо, но язык дает возможность его помыслить, а художественный текст – даже ощутить.

Таков эффект всех этих вариаций и столкновений: рига стоит – стоит крест; латыш сидит – дым никуда не идет – латыш идет домой; корова идет – война идет; снег идет – идет двадцатое столетие – рига стоит; все ходят – старики сидят и т. д. Сравнение «война проходит, как прошла корова в темный лес» может показаться сомнительным, издержкой метода. Но в контексте оно прочно мотивировано предыдущим сравнением ночного леса, куда гонит корову «уходящий от немцев земгалиец»547, – со сном; сновидение связано с тем, что уже случилось, произошло, – война ушла в прошлое и будет сниться. Снег, корова, война, революция – приравнены тем, что они идут и проходят, и тем, что они – всегда, как всегда стоит рига. Под тем же знаком происходящего всегда, от века стоят переклички прямого и метафорического значений: курить, гореть (пожар), прикурить огня – или такое звукосмысловое столкновение, как «уминает (девку) – умирает», с дальнейшим развитием этого мотива: «На почине… запел жеребенок» – а та, которую уминали, «вдруг надорвалась от детей и трудов».

Если можно так выразиться, текст экклезиастичен.

Приравненность природного и исторического позволяет развить метафорическое движение, связанное со смысловой сферой растительного, аграрного – и вообще сферой биологического роста. Оставляя в стороне вопрос о соответствующих мощных архетипах, отложившихся в языке и неизбежно воздействующих на художественное сознание, обратим внимание только на конкретные словесные ходы Тынянова. Воздух обрастает дымом, как шерстью, – старик порос мхом – развалины зарастают травой – «кажется рыжим овсом ворс… куртки». Отсюда и офицеры с цветущим ворсом на шинелях читаются в том же «аграрном» ключе: они произросли в природе-истории, пришло время их вызревания, как вместо парня и девки выросли адвокаты и их дамы. И после упоминания древесного рисунка указательного пальца фраза про людей, идущих за «невидимым плугом», доносит эстафету до метафорически портретного обобщения о крестьянской основе нации.

В концовке – «стоит… вдовья тишина». Это наталкивает на предположение, что текст заканчивается реминисценцией стихотворения Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла…», 5-й его строфы: «Ну а в комнате белой как прялка стоит тишина. / Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала» – и далее два стиха о Пенелопе. Тынянов восхищался этим стихотворением548, и поэтическое сближение – до отождествления – древности с сегодняшним днем, с сиюминутным впечатлением могло служить ему образцом.