Избранные труды по русской литературе и филологии

Адам Швальбе был немец.

Отец его Иосиф Швальбе выехал из Саксонского городка, потому что налоги там усилились и больше нельзя было торговать цыгарами прибыльно, как ранее.

Опустив желтые усы в пиво, отец говорил теперь в Шустер-клубе на Гороховой:

– Nna-nu.

Это слово, nna-nu, значило, что дела его идут у него нехорошо, а именно: рядом, на третьей линии Вассили-Остров открыл лавку другой немец и изобразил табашный лист, чтобы привлечь покупателей.

Родина уже далеко-далеко, братья там уже старики и забыли его давно-давно.

Нужно взять еще одну кружку желтого пива, нужно стукнуть по столу и спросить еще немного горького моченого гороху. У меня нет чахотки, и я сейчас запою здесь тонким детским голосом, глядя на эти дивные картины, на эту страшную русскую охоту с таким красным русским выстрелом, – не правда ли? – и на турецкий, совсем сказочный пейзаж, где у дамы или девушки, где у этой девчонки, такие действительно зеленые толстые груди, – не правда ли? – сейчас я запою:

Sch"on ist die Jugend,
Sie kommt nicht mehr.

2

Банки с младенцами стояли на полках и в кабинете Академии Наук, на Васильевском острове.

Цыгарная лавка Иосифа Швальбе была неподалеку от Академии Наук, и Адам по воскресеньям, надевая новые длинные панталоны и синий сюртучок, уходил туда смотреть младенцев.

У Адама была большая голова желтого цвета, взрослые глаза и худенькое тело, такими изображали обычно немецкие иллюстраторы тогда детей.

Младенцы были белые, жирные, нежного цвета, и доступ к ним для живых детей был закрыт. Но сын сторожа, Иван, был товарищ Адама, и когда посетители расходились, Иван приходил помогать отцу. Вместе с ним приходил и Адам. Они помогали более взглядами, нежели руками, осматривая шкапы, и случалось, подбирали утерянные посетителями носовые платки и другую подобную мелочь, радостно отдавая все это сторожу. Адам больше притворялся, что нагибается. Он смотрел на младенцев со страхом и любопытством. Постоянный обзор Невы, ее отесанных берегов и плававшая в жирном солнце глазунья куполов, весь ложный приневский мир получал свой смысл и значение, если в его центре стояли – белые, переходящие в лимонный цвет младенцы. Адам припоминал странные вещи, – как однажды сползло ночью одеяло с толстой, старой Христины – и она показалась ему беспорядочной кучей колонн, неожиданно крепких и белых, каких-то круглых вышек, словом, напомнила чуть отретушеванные чертежи какого-то храма, из которых отец делал картузы для табака и которые он потихоньку таскал из лавки. От этого белого цвета начинало биться сердце.

(Архив В. А. Каверина)