Избранные труды по русской литературе и филологии

При этом Пушкин и Вяземский так же стремились иметь собственный печатный орган, как и культивировать мемуарный жанр. Подобным же образом не всякая «допытливость» оценивалась отрицательно: если Пушкин объяснял распространение массовой мемуаристики «безнравственностью нашего любопытства» (XI, 94), то одновременно «аристократы» боролись за расширение обыденных представлений о нравственном в искусстве293. По-видимому, в ценностном плане различалась «откровенность», принадлежащая «своему» времени, несущая знак высокой духовности (Руссо – «Адольф» Констана – Байрон – молодая русская традиция), и принадлежащая «чужому» времени, ассоциируемая с «демократией» (типичным представителем которой для дворянской интеллигентской элиты был Н. Полевой). Хронологические и ценностные границы здесь, разумеется, не совпадали. Возникавшее разделение культурных «подъязыков» характеризовалось, в частности, тем, что старший из них осознавал культуру как прошлое par excellence, а младший – как построяемое посредством критики и усовершенствования прошлого. Так, Пушкин находил у Белинского недостаток «уважения к преданию» (XII, 97), у Радищева отвергал «слабоумное изумление перед своим веком» (XII, 36). Вяземский начиная со второй половины 20-х гг. подчеркивает ценность доромантического искусства. Критику «Истории государства Российского» он отказывается обсуждать по существу, сравнивая оппонентов Карамзина с «известной во Франции черной шайкой, которая скупала на лом древние замки и памятники»294. Пушкин с его историзмом и Вяземский с его (в указанном выше смысле) аисторизмом были едины в отрицательном отношении к историческому скептицизму и нарушению кодифицирующих культурных принципов (а именно в этой функции мыслилось ими существование такого текста, как «История государства Российского») ради созидания будущей культуры. Именно в этом источник идеологического и эстетического консерватизма, господствовавшего в мировоззрении позднего Вяземского.

Вокруг Кюхельбекера

I

Известна запись Кюхельбекера (1820) в альбоме С. Д. Пономаревой, впервые опубликованная Н. С. Тихонравовым (Библиографические записки. 1858. № 8. Стб. 237) и воспроизведенная И. Н. Медведевой (Звенья. 1936. Т. 6. С. 128). Текст начинается английским изречением, источник которого, по-видимому, не был до сих пор указан: «I was well, would be better, took physic and died» (Я был здоров, хотел быть еще более здоров, принял лекарство и умер; в недавней перепечатке из «Библиографических записок» перевод неточен, см.: Наше наследие. 1988. № 6. С. 95). Эта фраза представляет собой цитату из любимого философа Кюхельбекера – швейцарца Франсуа Рудольфа Вейсса, из его «Философских, политических и нравственных принципов». Фраза содержится в главе VII «О счастии» первой части этого сочинения295, значение которого для Кюхельбекера было показано Тыняновым. Контекст ее в позднейшем (но современном Кюхельбекеру и стилистически архаичном) переводе: «Весьма легко было бы приноровить к потерянному счастию некоторых людей следующую Англинскую эпитафию: Я был здоров, я желал быть еще здоровее, призвал врача и умер»296. В «Кюхле» («Петербург», концовка гл. IV) есть сцена, где поэт, влюбленный в С. Д. Пономареву, вписывает в ее альбом эту сентенцию.

II

В статье «Кюхельбекер о Лермонтове» Тынянов цитирует письмо Кюхельбекера к племяннице Н. Г. Глинке от 11 апреля 1844 г.297 Оригинал письма утрачен вместе со значительной частью архива Кюхельбекера, находившейся у Тынянова и оказавшейся во время войны вне его надзора. Но в ряде подобных случаев рабочие копии и выписки, сделанные исследователем и сохранившиеся в его бумагах, позволяют дополнить печатный текст (см. ТМ-88. С. 17). Приводим выписку Тынянова из указанного письма, выделяя курсивом текст, не вошедший в статью: